— Немец? Нет, не немец. — Иванок разговаривал короткими торопливыми фразами, после которых делал продолжительную паузу, прислушивался, приглядывался к местности — привычка, приобретенная во взводе конной полковой разведки. — Разговаривал по-русски чисто. Без акцента. Шутил, матюкался. Так немцы не умеют. — И вдруг спросил: — Саш, как ты думаешь, где сейчас Старшина и Владимир Максимович?

— А почему ты спросил сразу о двоих?

— Вспомнил обоих. Они же там, на Угре, вместе остались.

— А почему вспомнил сейчас? Думаешь, и они здесь?

— Не знаю. Все может быть. Но их голосов я ночью ни возле костра, ни в овраге не слышал.

Не хотел бы и Воронцов встретить здесь бывшего начштаба Владимира Максимовича Турчина и Георгия Алексеевича Радовского, человека еще более загадочного. Но Иванок прав: все может быть.

К концу дня они выехали к восточной оконечности озера Бездон и перешли вброд Ворону. Прозрачная, отстоявшаяся осенняя вода вытекала из озера ручейками, прорезая путь в плотном, спрессованном песке, смешанном с серым илом. Озеро, словно огромная чаша, переполняемая родниками, бьющими из глубины, исторгала часть воды, образуя настоящую речку.

Кони порой проваливались в ил, всхрапывали и шарахались по сторонам, пытаясь отыскать твердое место. Седоки их удерживали, правя на песчаную отмель. Наконец выбрались на берег.

— Смотри, — указал на середину озера Иванок, — кто-то на лодке плывет. И что он там сейчас делает?

— Нил. — Воронцов вскинул бинокль. — Нерет проверяет.

— На середине озера?

— На поплавках. Нерет держится в полводы. Чтобы не всплыл, он кладет несколько плоских камней. А чтобы не утонул, подвешивает его на поплавках из сосновой коры. Всегда видно, когда зашла рыба. Поплавки играют.

— Хитро придумал. Вот тебе и монах.

— Озеро его кормит. Да и монахом он был не всегда.

— А откуда берутся монахи? — как всегда неожиданно спросил Иванок.

— Из простых людей.

Иванок долго смотрел на озеро, на одинокую лодку, поблескивающую в заходящих лучах осеннего солнца. Он даже остановил коня, чтобы лучше видеть монаха Нила, который когда-то и не был монахом, а простым человеком из какой-нибудь деревни. И спросил:

— Саш, скажи мне вот что: вот монах живет, от людей ушел, молится, кормится ягодами, грибами, кореньями и рыбой. В чем же смысл его жизни? Чтобы от людей прятаться? От войны?

— Смысл его жизни? — Воронцов остановился рядом. Опустил бинокль. — Наверное, в молитве и есть.

— В молитве? А о ком он молится?

— О нас.

— О нас? Зачем мы ему? Он что, просит бога за нас? Молитва — это же просьба? Так ведь?

— Просьба. Перед богом.

— Перед богом?

— Да, перед богом. Нельзя же просить в пустоту.

— А мне кажется, что все это от страха.

— Конечно, от страха. У нас в роте курсант был, Краснов. Он перед боем всегда молился. А в штрафной — сержант Численко, тоже верующий. Они по-настоящему молились. В угол окопа не прятались. И всегда — за всех. Никогда я не слышал, чтобы кто-то из них перед боем за себя просил. За всех. Только за всех. Такая молитва скорее доходит до бога.

— Ты что, веришь, что бог есть?

Воронцов ничего не ответил. Иванок снова спросил:

— И что, жив тот курсант? Краснов. А сержант жив?

— Численко, может, и жив. Хотя… Он в телеге сидел, когда мина рванула. А Краснова я похоронил два года назад. Тут, недалеко. Могилка, наверное, уже заросла. Вряд ли найдешь ее теперь. В лесу закопали. У дороги.

— Вот видишь. Не помогла ему его молитва.

— Как не помогла? Помогла. Он же за всех нас перед богом просил. Умер на наших руках. Мы его похоронили. Не бросили.

— Значит, ты тоже в бога веруешь? — снова спросил Иванок.

— Спроси что-нибудь полегче.

Иванок задумался. Покрутил головой, послушал лес, принюхался. И долго смотрел за озеро, будто процеживая сквозь рыжеватые ресницы неровную кромку ольх и сосен. Разведчик есть разведчик. О том, что расспрашивал Воронцова, он уже забыл. Но думал о другом, о главном. Ради чего они сюда приехали.

Переночевали на хуторе. Утром, еще только-только засветлелось над озером, Воронцов вышел во двор. С озера веяло холодом. Промозглый ветер задувал под шинель, и Воронцов, постояв немного, запахнул ее. Он оглядел постройки. Хотел было пойти к шулу. Но услышал какой-то шорох и замер, прижавшись спиной к бревенчатой стене хлева. За стеной шумно вздыхали коровы, терлись боками о бревна, гремели рогами в пустых яслях. Ждали утренней охапки сена и пойла. Эти звуки Воронцов знал. Они не беспокоили. А вот со стороны леса послышались торопливые шаги. Увидев знакомый силуэт, Воронцов сунул «вальтер» в карман и тихо окликнул:

— Анна Витальевна!

Шедшая вскрикнула от неожиданности и остановилась. В руках у нее Воронцов увидел пустой солдатский вещмешок.

— Вы меня напугали, — справившись с собой, сказала она и скользнула мимо, к дому.

Значит, и Радовский здесь, сразу понял Воронцов и пошел к шулу.

Кони стояли в углу, хрумкали сеном, позванивали уздечками. Когда он вошел, притворив за собою воротину, кони вскинули головы. В темноте тусклым оливковым блеском, будто отраженные в черной глубокой воде, сверкнули их глаза. Он подошел, погладил. Гнедой потянулся к карману. Ничего у него в карманах, кроме «вальтера», не было. Он отыскал лестницу, поставил к узкому проему, где на жердях, сложенные ровными штабелями, хранились липовые и ивовые веники для овец. Здесь, среди веников, было темно и тепло. Воронцов сунул руку под шуршащую ломкую листву и вскоре нащупал рукоятку автомата. Патронташ с рожками тоже лежал на месте. И тут же он подумал вот о чем: Анна Витальевна, если она ходила на встречу с Радовским, конечно же, рассказала ему о них. Если она и дальше будет делать вид, что ничего не происходит, то их дела плохи. Воронцов слез вниз, убрал к стене лестницу.

Нельзя было терять время, надо идти и разговаривать с Анной Витальевной. А если запрется и не признается, что виделась с мужем? Тогда говорить надо со всеми хуторскими. И обязательно навестить монаха Нила. Того и спрашивать не надо. Сам обо всем скажет. Или намекнет. Он в беде людей не оставит. Или срочно, не мешкая, уходить с хутора самим? Чтобы туда, в лес, тут же улетела весть: ушли. «Древесные лягушки» до сих пор хутор не тронули. Значит, и не тронут. У них своя цель. Хутор с его жителями им ни к чему. Но они с Иванком, с карабинами и кавалерийскими конями под седлами, нарушили эту странную, но все же устойчивую гармонию, и теперь, пока они здесь, ручаться нельзя было ни за что. Но и Иванка не остановить. Он попросту уйдет от него, попытается сделать то, что задумал, в одиночку и наверняка наделает больших бед.

Анна Витальевна, конечно же, не проста. Виду не подает. Действует осторожно. Оно и понятно, за каждым ее шагом, за каждым словом — три судьбы. Ее, конечно же, можно выследить. Но вряд ли она пойдет на свидание следующей ночью. К тому же долго торчать на хуторе нельзя. Каждый день и каждая ночь укорачивают его отпуск, сокращают время свободы, которую он еще не осознал вполне, а потому и не почувствовал в полной мере. Потому что не побывал в Подлесном, не повидал своих.

И вот Иванок втягивает его в непонятную историю, в которой должен разбираться Смерш. А они даже винтовки носят незаконно, за что запросто могут загреметь под трибунал.

Но, наблюдая за Анной Витальевной и хуторянами, Воронцов уже смутно чувствовал, что здесь замешаны не только Андреенки, но и Прудки, и Петр Федорович, и Зинаида. Иванок, скорее всего, сказал ему не все, что-то, возможно, самое главное, по природной прудковской хитрости, придерживает при себе. Яблоко от яблони… Прудки так жили: чужаку больше, чем чужаку, знать обо всем, что в деревне и вокруг нее происходит, не положено. А он не свой. Зятек. Даже та жуткая позапрошлая зима не сделала его своим.

Не думать о Зинаиде он не мог. А это значит — любоваться ею. Вспоминать слова, интонации голоса. Переживать ощущения первых минут встречи. Все эти дни, недели и месяцы, прожитые вдали от войны, он мучился тоской по ней. О ней, быть может, даже больше, чем об Улите. Что же происходит, думал он? Что? Я полюбил сестру той, которая была мне женой? И если так, то хорошо ли это? Правильно ли? Полюбил… А если нет? Если их просто связывает Улита? Жить потом с нею и думать о сестре?