— А вон, товарищ лейтенант, грузятся! На Малый и поедут! Хотите, я с шоферами переговорю? Ребята все знакомые. Не откажут. — В голосе и несколько суетливых движениях часового чувствовалась та простодушная солдатская готовность не то чтобы услужить, а послужить командиру, пускай даже незнакомому, какую Воронцов часто встречал на фронте.
— Спасибо, браток. Я сам. — И с благодарностью кивнул часовому.
Командовал погрузкой пожилой старшина с кантами и эмблемами интендантской службы. Воронцов поздоровался, предъявил документы и сказал, что ему нужно сегодня быть в Малоярославце.
— Из госпиталя? — поинтересовался старшина.
— Да. В отпуск, на долечивание.
— Подкормиться отпустили. Так-так. — Старшина окинул его внимательным взглядом, задержался на мгновение на орденах в распахнутой шинели. Было жарко, вот Воронцов и расстегнулся, и, как оказалось, кстати. — А там, видать, и самим есть нечего. А, лейтенант?
Воронцов ничего не ответил.
Погрузка, как понял лейтенант, шла к концу. Шофера весело переговаривались, пересчитывали ящики, поправляли брезент, заботливо подтыкали края.
— Подчистую списали? Или как? — Старшина снова посмотрел на его ордена.
— Я же сказал, что в отпуск. Через месяц, не позже, переосвидетельствование. А там комиссия решит.
— Комиссия решит — на фронт. Если только что-нибудь с внутренними органами не в порядке.
— Да с органами у меня все в норме. И с внутренними, и с внешними.
Старшина засмеялся. Подмигнул:
— Женат?
— Пока еще нет.
— Ну да, молодой еще. — И крикнул водителю, который закрывал задний борт: — Козлов, возьмешь лейтенанта до Малоярославца. Понял?
— Не положено. Вы же знаете. — Голос Козлова, меланхоличный, тихий, словно пробовал старшину, словно тянул из него что-то.
— Знаю. Потому и говорю: лейтенант до Малоярославца поедет в твоей машине. А вот в дороге никого не подбирать. В дороге действовать строго по инструкции.
— Все понял. Будет исполнено. — Козлов расставлял слова редко, старательно, будто штакетины прибивал. Прежде чем прибить, примерял, чтобы косо не вышло. Посмотрел на Воронцова и улыбнулся: — Садитесь, товарищ лейтенант. Стоять-то вам, с палочкой… И разрешите все же ваши документы. У нас тут хоть и тыл, а война — недалеко.
Воронцов вытащил из кармана удостоверение, справку из госпиталя, предписание и все, что перед дорогой предусмотрительно сложил в самодельное портмоне на случай проверки.
Вскоре выехали. Машины потянулись по разбитой дороге, выбрались на окраину города, за которой стоял лес — молодые еловые и сосновые посадки, местами будто съеденные пожаром.
— Где воевали? — спросил водитель, когда они отъехали от города и дорога пошла поровнее.
— Да тут и воевал, недалеко. На Варшавке. В первую осень.
— С сорок первого, что ль, на фронте?
Воронцов кивнул.
— Тут в сорок первом курсанты оборону держали. — И водитель покосился на Воронцова, будто измеряя ширину его плеч. — Не из них ли будете?
— Из них. Шестая рота. Пехотно-пулеметное училище.
— То-то выправка видна. А ранили где?
— В последний раз под Жиздрой. В июле.
— Во время наступления, что ль?
— Да, вперед пошли. А они контратаковали. Мы отбились. Стали вывозить раненых, на мину наехали.
— Мины — самая сволочная штука, — оживился шофер, будто вдруг узнал, что его собеседник земляк. — Я ведь как здесь оказался? Четыре месяца в Казани в госпитале отвалялся! Во куда меня занесло! Половины пальцев на левой ноге нет.
Только теперь Воронцов увидел на его гимнастерке желтую нашивку за тяжелое ранение.
— Где ж тебя так? — спросил он водителя.
— Тут, недалеко, под Кировом смоленским. В апреле, в прошлом году. Повез на позиции заряды для дивизионных пушек. А оттуда раненых взял. Весна-то поздняя была. В лесу лощинка. Я ее уже переезжал! Вот что интересно! И держал точно по своему следу. Я ж знаю, что такое — мины. На самом выезде — бах! Полуторку мою раскидало. Раненых… Все по березкам висят… А я как-то живой остался. Я и санитарка. Рядом сидела. Девчушка, лет восемнадцати. Она-то меня и спасла. Поблагодарить даже ее не успел. Хорошо, следом другая машина шла, из нашего автобата. Знакомый водитель. Я ему раз на дороге, под обстрелом, коробку передач помог перебрать. Погрузили в кузов, в госпиталь сразу. Вот теперь в тылу кантуюсь. Может, и тебя комиссуют. — Водитель сунул в рот папиросу, чиркнул спичкой, затянулся. — Ты на фронт-то, особо не рвись. Повоевал, хватит. Пускай другие повоюют.
Странное дело, в словах пожилого водителя полуторки была та внутренняя правда, о которой догадывался и он сам, но боялся признаться, что она в нем засела прочно, что скоро начнет управлять не только мыслями, но и поступками. Вон сколько здоровых мужиков в тылу! Пусть они теперь повоюют. А война, судя по всему, закончится еще не скоро. Немцы отступают. Но без боя не отдают ни одной позиции. И каждый раз потери. Сколько надежных, толковых и добросовестных солдат! А они были такими же хорошими отцами, сыновьями, братьями, мужьями. И всем хотелось домой.
«Хорошо просыпаться не в окопе, — в следующее мгновение подумал он, давая волю внезапным мечтам. — А где-то сейчас сидит в траншее взвод, сжимая холодными руками винтовки, ждет команды… Чего там, в траншее, можно дождаться? Пули? Малярии? А тыл — вот он. Единственная реальность, в которую он теперь вступает. Где не стреляют, не рвутся снаряды. Куда даже не залетают самолеты. Дорога домой. По ней можно ехать на машине. Или идти пешком. Как хорошо здесь! Ни траншеи, ни окрика капитана: „Рота, приготовиться…“, ни трассеров навстречу, ни стонов и проклятий раненых, которым уже не помочь, потому что во время атаки у живых задача другая… Как хорошо ехать на попутной машине, зная, что каждая минута пути, каждый оборот колеса старенькой полуторки, громко похрустывающей на ухабах расхлябанными бортами, приближает к дому, к той долгожданной встрече с родными. О которой тайком, со слезами, не раз думал на передовой, потом в госпитале. Дорога. Какая тихая, спокойная! По ней не надо ползти, каждое мгновение думая об опасности. Не надо бежать, пригнувшись. Не надо отыскивать позицию для пулемета и определять ориентиры для командиров отделений, чтобы те во время движения не разорвали и не смешали взводную цепь. Сиди и спокойно смотри в окно. Можно даже вздремнуть. И госпиталем от него уже не пахнет. Только каптеркой и утюгом. Видимо, Мария Антоновна распорядилась выгладить его новую форму».
Все в госпитале знали, откуда появляется в каптерке обменный фонд. Конечно, некоторым из частей привозили и присылали новые комплекты одежды и белья. И шинели, и сапоги. Но в основном создавался из одежды, оставшейся после умерших. И пополнялся каждый день. Гимнастерка и галифе, в которые сейчас был одет Воронцов, тоже принадлежали кому-то. Надевая обновку, Воронцов внимательно осмотрел и гимнастерку, и брюки. Но ни следов от пуль или осколков, ни штопки нигде не обнаружил. Впрочем, все равно пришлось бы одеваться в то, что выдали. Тем более что и Мария Антоновна, и Лидия Тимофеевна старались, подобрали лучшее, что имелось в наличии.
Мелькали за окном луга, уставленные стожками не вывезенного сена. Ветер, будто пробуя силу перед осенним ненастьем, когда он станет здесь единственным хозяином, выносил из лесу охапки листьев, пьяно швырял на дорогу, так что они рассыпались перед полуторкой разноцветным ковром. Некоторые тут же замирали, прилипнув к колеям, а некоторые продолжали лететь дальше и останавливались только на обочинах в зарослях старой травы.
Теперь Воронцову хватало времени, чтобы рассмотреть окружающий мир. Здешний край мало чем отличался от его родины. Те же ольхи и ивы в лощинах и по берегам ручьев. Лесные поляны, окруженные березовыми сростками. Просторы полей, обрамленные то оврагами, то лесом, то крышами деревни. От большака то в поле, то в лес уходили узкие проселки, изрезанные ободами телег и истоптанные конскими копытами. После дождей земля потемнела, трава прилегла, и рельеф отчетливо проступил в лугах и перелесках, словно обнажая свою вековую суть. Однажды в поле он увидел телегу, которую тянула понурая серая лошаденка. На соломенной подстилке сидели трое: старуха и двое детей лет по семи-восьми. Воронцов буквально прилип к стеклу, пытаясь разглядеть лица ехавших в телеге. Дети что-то кричали и махали руками. Старуха неподвижно, как изваяние, сидела на передке и смотрела куда-то в сторону, где чернели стога. Кого он, чужой в этом краю, хотел разглядеть? Чьи лица? Чьи глаза?
