— По-моему, ты больше времени потратишь на «работу», чем на наслаждение плодами своих трудов. Ты же в конце августа уезжаешь.

— Я ее и в Питер возьму. Только не сразу, а когда устроюсь. Там она будет просто незаменима. Ведь иногда (особенно, если чем-то серьезно занят и отвлекаться на случайные связи не с руки) хочется, чтобы дома ждала любящая жена, вкусный обед, теплая постель. А искать этого у петербурженок — дело гиблое. Там у меня просто времени не хватит, чтобы приручить какую-нибудь барышню. Да и глупо делать из женщин, самой природой созданных для игр и страстей, домашнюю утварь, когда в российской провинции полно баб, душой и сердцем стремящихся к роли домашней принадлежности.

— Что вы там про вкусный обед из рук столичной кокетки говорили? — вынырнул откуда-то из клубов табачного дыма Димка. — Знал я тут одну барышню, успевшую в Москве пожить и тамошних манер нахвататься. Полина Ордынцева, не слышали? В пединституте на инязе работает. И зачем сюда вернулась, кому она здесь с таким нравом нужна, неужели сама не понимает? Вроде ведь умная баба.

— Это ты про свою последнюю интрижку рассказываешь? — Олег хлопнул Димку по плечу. — Поучительная история, ничего не скажешь. Только для женщин. А нам-то что? Наше дело маленькое.

— Так и что же эта твоя Полина?

— Да вроде всем хороша. В постели — сущий бесенок. И не глупа, хоть, несмотря на свой иняз, и не очень образованна. А только чего-то не хватает. Как бы это сказать?.. В общем, от одного лагеря отбилась, к другому не пристала. Наших обычных баб она явно переросла, а до столичных не доросла. Хотя, может, кто-нибудь из местных выпендрежников с претензиями и польстится на такую экзотику и простит ей неподобострастный взгляд и барские замашки.

— Да-а-а, вот так поживешь, как вы, в юности в столицах, а потом будешь всю жизнь в родном провинциальном городке страдать. Идите лучше водку пить, эстеты хреновы.

— Идем. Володь, так я что-то не понял, если ты свою славянку приручить-привязать хочешь и вся она такая добрая да душевная, зачем же ты ей этот трагический спектакль с отъездом устроил?

— Драмы сентиментальной душе всегда полезны. Сейчас пострадает, а зато когда я через недельку появлюсь и скажу, что отъезд переносится, — так обрадуется!

Анжела, благодаря стараниям Полины и бесконечным хлопотам на грядках немного успокоившаяся за прошедшие дни, возилась с попорченными какой-то гусеницей кустами крыжовника. Она что-то негромко напевала и с удовольствием подставляла солнцу голую спину. В калитку кто-то постучал. Анжела поднялась с корточек, машинально откинула с лица только что высохшие после купания распушившиеся волосы и хотела было позвать маму, к которой как раз должна была прийти соседка, но вдруг ахнула и прижала руку к груди. У калитки стоял Владимир, а на дороге у забора — его бежевый «Опель».

«Неужели он никуда не поехал?! Остался здесь из-за меня? Или пришел, чтобы забрать меня с собой, в Питер? Или что-нибудь случилось?» — терялась в догадках Анжела, еще не веря своим глазам и не двигаясь с места.

Наконец она сделала по направлению к калитке несколько неуверенных шагов. Владимир широко улыбнулся ей и пошел навстречу. В его улыбке и взгляде было столько радости, столько тепла и ласки, что Анжела не выдержала, подбежала и повисла у него на шее. Тут же она почувствовала, как на горячей от солнца спине сомкнулись прохладные нежные руки, а через мгновенье уже сидела в машине, едущей куда-то далеко из Коринки.

— Мой отъезд перенесся на конец августа. Это стало точно известно только вчера вечером, когда мне удалось напрямую связаться с моим научным руководителем. А так все передавалось через кого-то — там упустили, здесь перепутали. В общем, испорченный телефон. А я, как дурак, всю неделю ни за что не мог толком взяться — ни за работу по-человечески, ни за диссертацию. А уж как с тобой быть, и вовсе было непонятно. С одной стороны, обидно не видеть тебя, если есть еще время до отъезда, а с другой, зачем зря тебя тревожить — приехать раз-два, разбередить душу и опять прощаться? Этого мне тоже очень не хотелось. Вот и ждал, когда все окончательно прояснится, чтобы уж или уехать, или к тебе приехать, но уже надолго.

Анжела почти не разбирала слов, которые говорил Владимир. Она сердцем поняла, что он никуда не исчезнет еще какое-то время, а остальное было неважно. И теперь девушка просто упивалась звуками любимого голоса, не обращая внимания на смысл произносимых им слов, с замиранием сердца смотрела на красивый профиль и наслаждалась ощущением его близости.

— Куда мы едем? — спросила Анжела, растерянно оглядываясь и видя, что садоводство осталось позади, и едут они в сторону города. — Я не одета, я не могу ехать так в город.

Машина неожиданно остановилась, Владимир открыл дверцу и молча помог Анжеле выйти. Они стояли у какого-то поля, колючего от скошенной травы и уставленного небольшими аккуратными стогами, а у самой опушки серел покосившийся дощатый сарай.

— Ты одета как раз так, как надо, — тихо сказал Володя, ведя ее за руку по полю.

Анжела с недоумением посмотрела на свой простенький цветастый сарафан и старые босоножки. Владимир сделал несколько шагов назад и внимательно, посмотрел на девушку, и от этого долгого взгляда ее шея и щеки залились горячим румянцем. На небе не было ни облачка, солнце жгло Анжеле голые плечи и спину, шея и грудь немного вспотели от лежащих на них густых прядей волос, щиколотки покалывали острые твердые стебельки, сарафан, плотно облегающий талию и бедра и колоколом опускавшийся ниже колен, казался сшитым из раскаленных листов железа.

— Ты чудесно одета, — повторил Владимир, — просто изумительно. Этот твой сарафанчик в тысячу раз лучше, чем самые модные платья. Он ничего не скрывает, не раздражает глаз лишними деталями и украшениями, ничему не препятствует — через него даже на расстоянии чувствуется жар твоей нагретой солнцем кожи. — Владимир говорил эти странные слова и медленно подходил к девушке.

Анжела, немного напуганная, сделала несколько шагов назад и уперлась спиной в сухое теплое сено. А Владимир все шел и шел к ней, так медленно, как бывает только в кино или во сне.

«Господи! На что я похожа в этом тесном сарафане! Я же так растолстела за эту неделю! И от меня, наверное, пахнет невкусно!» — с ужасом думала Анжела, боясь пошевелиться и даже взглянуть на себя. Она стояла, прижавшись спиной к колючему стогу и, как завороженная, смотрела в глаза приближающемуся Владимиру. Еще один маленький шаг — и сильные руки вдавили плечи в податливое сено, а горячее упругое тело Владимира коснулось ее покрывшихся испариной от ужаса и стыда грудей, живота и бедер. Потом на мгновение шея и грудь ощутили прохладу — это Володя откинул с них густые волосы. Анжела хотела было свободно вздохнуть, но ее рот залепили горячие влажные губы, а шею и лицо обхватили сухие обжигающие ладони.

Этот поцелуй был совсем не похож на тот, прощальный. Он не убаюкивал и не утешал. От него исходила не нежность и просьба, а страсть и требование, почти приказ. Анжела подчинилась ему. Подняла отяжелевшие руки и, давая Владимиру возможность еще теснее прижаться к большой упругой груди, обняла его стройную гибкую спину и в ту же секунду почувствовала, как подлетел подол сарафана и к обнаженным ногам прижалась шершавая джинсовая ткань. Сено с шуршанием сползало на землю с накренившегося стога, путалось в волосах и лезло в лицо. Анжела еще успела ощутить, как соскальзывают по ногам трусики, а на низ живота ложится горячая, очень тяжелая рука. Все последующее было как в смутном, путаном сне, и, только увидев над головой небо, покрывшееся легкими белыми облачками, и поняв, что лежит на больно колющей спину траве, она окончательно пришла в себя.

Владимир сидел рядом и задумчиво покусывал сухую соломинку. Анжела, все еще стесняясь, посмотрела на его поджарое мускулистое тело, едва прикрытое брошенной на колени тонкой футболкой, и с трудом заставила себя поверить в то, что еще несколько минут назад оно полностью подчиняло ее себе и дарило такое острое наслаждение.