По времени самолеты уже должны были заходить на посадку. Полковник поднялся на мостик, а мы снова стали наблюдать за взлетной полосой.

Голубоватый луч прожектора, будто столб, воткнулся в аспидно-черное небо, а потом упал «а посадочную полосу, осветив выложенное из черных полотнищ «Т» и фигуру стартера с ракетницей в руках.

Оба летчика приземлились хорошо. Мы слышали, как командир сказал в микрофон:

— Молодцом — одиннадцатый, — а спустя минуту — И четверка — молодцом. — Но тотчас же закричал: — Руку с тормозов! Сними с тормозов руку!

Когда самолет с визгом остановился, не пробежав и половины полосы, полковник перегнулся через перила и крикнул нам:

— Видали, соколы? Начисто разувает машину!

Это значило, что майор Сливко не бережет тормозные колодки и покрышки колес.

Как только летчики отрулили в сторону, заработали моторы еще двух самолетов.

Из второй пары командир отстранил от дальнейших, более сложных полетов одного летчика: тот слишком высоко выровнял самолет и произвел посадку на малой скорости.

— Что ж это вы? — сказал полковник тому, кто сделал ошибку. — Доложите, сокол, командиру эскадрильи, пускай-ка проведет с вами дополнительные занятия и даст парочку контрольно-провозных полетов.

— Ну, хлопцы, строговат Батя. И видит все тонко, — заметил Лобанов не без сожаления. — Туговато кой-кому придется.

— Но зато справедлив, — возразил его закадычный дружок Михаил Шатунов.

— А это нам пока неизвестно.

…Когда вылетело по маршруту звено во главе с Истоминым, погода ухудшилась. Облака закрыли звезды, ветер стал резче и холоднее. По аэродрому проносились снежные вихри. Прибежал рыжий метеоролог и доложил, что ожидается снегопад.

Полковник включил фонарик. В луч его попало несколько снежинок.

— Это называется, ожидается. — Командир стал передавать по радио, чтобы группа возвращалась. — Определите, Кобадзе, где они сейчас.

— Между первым и вторым поворотным пунктом, — не задумываясь, отчеканил штурман. — Так показывает время.

— Значит, через десять минут соколы должны быть дома.

Полковник разговаривал с Кобадзе неторопливо, спокойно, однако по едва уловимым интонациям угадывалось, что он волнуется. Волнение передалось и летчикам. Все, как по команде, посмотрели на часы — засекли время.

Через пять минут повалил снег. Полковник приказал включить прожектор, но его луч плохо прощупывал белую мглу.

— Придется направлять наших на соседний аэродром, — раздумчиво сказал Молотков. — Леонид Васильевич! — крикнул он в люк начальнику штаба. — Свяжитесь-ка с соседями. Пусть организуют прием.

На старте сделалось тихо, даже движок радиостанции тарахтел глуше, словно его опустили в снег.

Спустя пять минут начштаба вторично позвонил к соседям. Те ответили, что группа не появлялась, хотя они все время освещают небо ракетами. Не пришли самолеты и в следующие десять минут.

— Потеряли ориентировку. — Молотков закурил. — Достаточно ли проконтролировали соседи работу радиопеленгатора?

— Может быть, и недостаточно, — отозвался Кобадзе, — вот наши и вышли в незнакомый район. Ах, черт возьми!

Метеоролог между тем выяснил синоптическую обстановку, нанес данные на карту погоды и тихонько подсунул ее капитану. Попадаться на глаза Молоткову он явно не хотел.

— Смотрите, что получается, — сказал Кобадзе, рассматривая карту, — аэродром соседей хоть и не затянут облаками, но так же, как и наш, за снежной завесой. Если наши не видели ракет с соседнего аэродрома, значит, они по другую сторону завесы.

— А ведь там аэродромов нет. — Молотков посмотрел на штурмана так, точно хотел, чтобы тот опроверг его.

— И нет пригодной площадки для посадки, — ответил Кобадзе.

— Это значит, если снегопад будет продолжаться больше часа… — Молотков запнулся, полез в карман за новой папиросой.

— Это значит, надо немедленно искать группу, — докончил Кобадзе. — Разрешите мне, товарищ полковник.

— У нас же нет готовых самолетов.

— Есть почти готовые к вылету, — возразил Кобадзе. — Сегодня на некоторых машинах проверяли компасы.

— Верно. Берите-ка ближнюю к старту и выруливайте.

— Твою, значит, — толкнул меня в бок Лобанов. — Беги, готовь.

Я помчался, не чувствуя под собой ног. За мной еще кто-то бежал — я не оглядывался. В голове билась одна мысль — скорее расчехлить машину (вот когда пригодился бы чехол абдурахмандиновской конструкции!), скорее запустить мотор. Я вспоминал, есть ли в баллонах воздух, необходимый для запуска. Жаль, не догадался на всякий случай предупредить водителя с автостартера.

Но, когда я добежал до стоянки, у моей машины, уже расчехленной, копошились люди, привинчивали воздушную трубку к бортовой системе.

— От винта! — услышал я спокойный, медлительный голос Герасимова. Он вместе с другими механиками приехал на машине-стартере. Кобадзе тоже был здесь и уже надевал парашют.

Мотор не успел остыть, а поэтому запустился хорошо.

— Ну, работает, как зверь! — крикнул мне Кобадзе, когда старшина убавил обороты мотора.

И это сравнение вдруг напомнило мне о дневном разговоре с Мокрушиным. Он собирался переплетать тросы элеронов. Самолет нельзя выпускать в воздух! Я почувствовал, как на спине выступил пот. Что же теперь делать?

Выслушав меня, Кобадзе сбросил с плеч лямки парашюта и, не говоря ни слова, пошел к машине Николая Лобанова. Я, обогнав его, начал что-то лепетать, оправдываться. Но он не ответил. Тогда я отстал. У меня не хватило духу подойти к машине Лобанова и вместе со всеми готовить ее к вылету.

На самолете Лобанова опробовали мотор. Кобадзе залез в кабину и приказал отнять сдерживающие колодки. Колеса скатились со стеллажей и понесли тяжелую бронированную машину к старту. Меня обдало снежной волной. Сорванная с головы шапка покатилась вдоль сугроба. Когда я догнал ее, все уже были на машине-стартере.

— Давай быстрей! — крикнул Николай Лобанов. Я побежал к машине. Нужно снова ехать на старт. Нужно доложить о неисправности самолета командиру полка.

Мы не проехали и половины пути, когда на старте взревел мотор. Каждый из нас понимал, что значит взлетать ночью, в снегопад, на чужом самолете, и поэтому никто не удивился, что Кобадзе дважды прожег запальные свечи и включил форсаж.

— Так вот для каких случаев нужно приберегать потенциальную силу мотора, — сказал Лобанов, вспомнив предостережение командира полка.

Капитан взлетел с освещением. Его самолет был похож на жюльверновский «Наутилус», поднимающийся со дна фосфоресцирующего моря. Позади самолета вихрились снежные искры. Вот погасла бортовая фара, а за ней и аэродромный прожектор, и все снова окунулось в темень.

Летчики и техники столпились у стартового КП, стараясь по ответам Молоткова догадаться, обнаружил ли Кобадзе самолеты. Полковник поддерживал связь со штурманом и, понимая состояние окруживших его летчиков, время от времени сообщал:

— Дал серию ракет. Прошел Покровское. Рыскает в тридцати километрах от города. Дал еще серию.

И вдруг мы услышали:

— Идет на сближение с самолетами. — Сделалось тихо, стало слышно, как шуршит, падая, снег. — Связался по радио. Наши!

Люди сразу зашумели и стали расходиться. Я ждал, что командир подзовет меня и потребует объяснения, почему мой самолет неисправен, но ему было не до этого.

«В баках штурмовиков кончается горючее!» — облетело старт.

Добираться к соседям, полет до которых займет лишние десять — пятнадцать минут, было очень рискованно. Молотков решил принимать самолеты на свой аэродром.

Нужно срочно расставить вдоль посадочной полосы костры-шашки. Аварийная команда Герасимова и все летчики взялись за это.

Мой пост оказался на другом конце аэродрома. По сигналу со старта я должен был дернуть за провод торчавшей в снегу шашки и отойти в сторону. Но пока на старте было тихо, темно и, как мне казалось, очень уж спокойно.

Вспомнилось знакомство с Кобадзе. Мы, молодые, только что приехавшие в часть летчики, стояли у штаба и говорили о будущей службе. Мне она казалась не слишком-то заманчивой; предстояло работать на самолетах, которым ох как далеко до реактивных.