В последний день недели время, казалось, вовсе остановилось. Едва дотянув до обеда (в субботу занятия кончались в два часа), я схватил давно приготовленный чемоданчик и немедля отправился на станцию. Дорогой нарвал букет незабудок. Эти симпатичные цветики я приметил давно. И вот теперь у меня был для Людмилы подарок. Я бережно упрятал цветы в газету и развернул их только дома. Но какое же огорчение пришлось мне испытать! Вместо нежных влажных цветов в руках у меня был увядший веник, видно, они не вынесли вагонной духоты. Может, и с любовью моей случилось то же самое?.. Ну что ж, только так и проверяется настоящее чувство.

В городе мне нужно было зайти к Нонне Павловне: Одинцов просил узнать, все ли дома в порядке.

— Что-то долго не было письма, — сказал он, непривычно пряча глаза. — Не случилось ли чего? Может, жена нуждается в чем-нибудь? Уж вы помогите ей по-соседски. Узнайте о дочке.

«Вот как! Полмесяца для вас уже большой срок?» — подумал я.

Не далее как в начале прошлой недели Нонна Павловна читала в полку свою первую лекцию о симфонической музыке. Читала она так увлекательно и вдохновенно, что ей долго аплодировали, а подполковник Семенихин от имени слушателей преподнес большой букет цветов. На следующий день только и было разговоров, что о лекции. Одинцова поздравляли с успехом жены, а он смущался и краснел, совсем как мальчишка. И я подумал тогда, что Нонна Павловна одержала в своей семье большую победу.

Мне казалось, она давно уже стремится приблизиться к мужу, стать роднее ему, интереснее. И вот она вошла в жизнь его полка, и не только вошла, а постаралась стать в полку нужным, своим человеком. А кроме того, Нонну Павловну увлекла и сама работа.

Должно быть, она была права: нелепая разобщенность между нею и Одинцовым начинала исчезать.

Дверь мне открыла маленькая девочка.

— Ты приехал! — воскликнула она, но тотчас же отскочила назад: — Ой, я думала, папа…

— Мама дома? — спросил я.

— Нет. Она ушла в магазин.

— Ну, давай познакомимся. Как тебя звать? Так, Светлана.

Спустя четверть часа мы сидели на полу и играли в… куклы. Она уже перешла во второй класс. Живет у бабушки, так велел папа, потому что бабушка знает языки. А к маме она приходит по воскресеньям.

— Почему же так? — спросил я. — Разве нельзя жить у мамы, а к бабушке ходить, вот как ты в школу ходишь? Тебе хочется жить с мамой?

— Хочется.

— А маме?

— И маме.

«Помогите ей по-соседски», — вспомнил я слова Одинцова. И помогу! Надо, чтобы девочка жила в семье. Так лучше и для нее, и для самих родителей: дочь сблизит их. Но как это сделать?.. Может быть, сходить в школу? И тут я вспомнил о пионервожатой Майе Быстровой. Что если поговорить с ней?

Пообещав девочке еще раз заглянуть к ним, я пошел в школу. Майя внимательно меня выслушала.

— А вы убеждены, что дома ей будет лучше? Вы хорошо знаете эту семью? Не очень. И разговаривали с родителями? Нет?! Да, сведений у вас, товарищ ходатай, немного.

Помог, называется! Вот уж действительно: не знавши броду, не суйся в воду. Мне казалось теперь, что я поступил грубо и вероломно по отношению к Одинцову. Когда Кобадзе опекал Нонну Павловну, он действовал тактично, не назойливо, а я?..

Майя тряхнула головой:

— Но все-таки хорошо, что вы пришли. О таких вещах не нужно молчать. Я все подробно узнаю, поговорю, с кем следует, и, если нужно, мы поможем этой семье.

До вечера, до встречи с Люсей, было все еще далеко. Чтобы убить время, я пошел к Люсе пешком.

Вот и знакомый переулок. Громыханье трамваев почти не долетало сюда, словно запутывалось в густых кронах тополей и берез.

Как-то она встретит меня? Я толкнул калитку. Стоявшая во дворе тишина словно подхлестнула меня, я почти побежал по знакомой тропинке и чуть не натолкнулся на сложенные в штабель доски. «Ремонт затеяли», — скользнуло в голове, и стало жаль цветы, которые росли здесь.

Обойдя бочку с известью, я взошел на крыльцо и надавил пуговку звонка. Звонок прозвучал так уверенно, словно я приходил сюда каждый день. Где-то внутри тихо и протяжно скрипнула дверь.

Я ждал, что откроет Людмила, но увидел перед собой сутулого старика в парусиновых брюках.

— Могу я видеть врача Людмилу Николаевну? — произнес я заготовленную на этот случай фразу.

Старик стоял молча, шаря по груди белыми подагрическими пальцами. Наконец он нашел пенсне, висевшее на шнурке, и привычным движением нацепил на нос. Лицо его сразу сделалось моложавее, живее.

— Вы по поручению Романа Сидоровича? — сухо спросил он. — Прошу передать ему, чтобы он не беспокоил нас своими парламентерами. И умоляю вас…

«Значит, можно надеяться», — отметило сердце и застучало совсем по-иному: радостно и легко.

— Я должен объяснить. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия Простин, Алексей Простин.

Старик внимательно посмотрел на меня и пропустил в прохладные полутемные сенцы.

— Прошу вас.

Я впервые переступив порог Люсиной комнаты, увидел ее вещи: узенькую кровать, над нею — коврик с милым наивным рисунком, наверное, коврик сохранился со времен ее детства, стол со стопкой медицинских книг. Над диваном висел портрет Людмилы. Но самой ее не было.

Старик указал на стул:

— Садитесь, пожалуйста. Я теперь понял. Прошу прощения. Я сейчас поясню. — Он стал ходить из угла в угол по тканевой дорожке. Жалобно скрипели рассохшиеся половицы.

Во взглядах на воспитание дочери Николай Константинович расходился с супругой. Полина Тимофеевна внушала дочери, что Людочка необыкновенная девушка и может полюбить только необыкновенного человека. Но Людмила была увлечена самым обычным юношей и повздорила с матерью. А потом она повздорила с этим юношей и сказала матери, что обманулась в нем.

В это время на горизонте и появился Сливко. Он быстро познакомился со стариками, обворожил мать орденами, солидностью и практичностью.

— Это он! — сказала Полина Тимофеевна дочери.

Сливко нужно было уезжать на все лето. Полине Тимофеевне срок этот казался слишком большим для испытания чувств. «Другого такого не найти», — говорила она Людмиле. — Подумай о свадьбе».

Было ли это сводничеством? Нет, конечно. Какая мать не желает дочери хорошего жениха? А для Полины Тимофеевны Сливко был хорошим.

— Был он заботливый, рачительный хозяин, — рассказывал старик. — Сделал в Люсиной комнате розетку для настольной лампы, починил крыльцо, привел как-то солдата, и тот протянул в сени электричество. По вечерам бывало сядем чай пить, он рассказ затеет про войну, про боевые вылеты. Жена с дочерью, обе глаз не сводят с него, охают, ахают, головами качают. Интересно! Так весь вечер и просидим.

Накануне своего отъезда майор сделал Людмиле предложение. Она не отказала. Но свадьбу все-таки отложила до осени. И вдруг случилось одно происшествие. К Людмиле в госпиталь пришел врач из вашей воинской части, Вера Стрункина. Они учились вместе. Людмила и расскажи ей о своем женихе. Вера Стрункина побледнела — и в слезы. Мало-помалу выяснилось, что майор жил у Веры в квартире, сошелся с ней, просил родить сына. А она не могла. Тогда он бросил ее. — Николай Константинович тяжело вздохнул. — Дочь у нас с норовом. Надерзила матери, когда та стала упрашивать ее не бросать Сливко, и уехала.

— Куда? Где же она?

— У бабушки. Туда сейчас поехала и Полина Тимофеевна.

Николай Константинович резко повернулся ко мне и спросил:

— Товарищ лейтенант, скажите, кто тут виноват?

— Есть и моя вина, — признался я.

Я перегнал из мастерских свою машину.

На следующий день проводились полеты в сложных метеорологических условиях. И, пожалуй, никогда еще с такой тщательностью не делал я предполетного осмотра, как в этот раз. Ведь я осматривал свою машину, которой так долго был лишен! Я боялся потерять ее так же, как боятся лишиться родного существа. Мне хотелось, чтобы она была лучше всех, и я, как мальчишка, любовался ею, новенькой, весело блестевшей свежей краской.