Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Планер строили тайно в полуразваленной пустовавшей риге, в конструкции кое-что изменяли — «по техническим соображениям», как говорил Санька, а проще — из-за нехватки материалов.

Поздней осенью планер был готов. Когда выпал снег, мы затащили его на высокий холм, полого спускавшийся к реке. В одной из книг мы прочитали, что на заре планеризма студенты Московского высшего технического училища взлетали на планере с Клязьминского холма, становясь с планером на большие спортивные сани. Мы вместо саней приспособили обыкновенные лыжи.

Санька (ему по жребию выпало лететь первым) надел лыжи, встал в вырез крыла и быстро заскользил вниз.

До трамплина оставалось несколько метров, когда планер вместе с лыжником оторвался от горы и понесся по прямой над холмом, а потом — мы даже ахнуть не успели — накренился набок и рухнул вниз.

Мы подбежали к месту аварии и вытащили из-под обломков Саньку, положили на лыжи и отвезли домой. Он вывихнул ногу. Мать Саньки, причитая, побежала за фельдшером. Но его не было дома. И тогда она позвала моего отца, который слыл в деревне костоправом.

Вправив кость, отец похлопал Саньку по плечу и сказал:

— Седьмого пера у тебя, паря, еще нет. Вот в чем загвоздка. — Он выпил поднесенный ему стаканчик самогонки, крякнул в бороду и ушел.

А мы стали гадать, о каком таком седьмом пере говорил отец. Позднее он рассказал нам эту легенду.

Старая орлица снесла на краю высокого утеса два огромных яйца. День и ночь она сидела на них, пока не вывела птенцов. Птенцы были совсем беспомощные, и могли они только открывать рот, когда орлица приносила им пищу. С утра до вечера они сидели над пропастью и смотрели, как внизу бьется о скалы поток.

Шли дни. У птенцов отрастали крылья. И по утрам они громко хлопали ими, стремясь подняться в небо, где кружили другие орлы.

Заслышав хлопки, орлица прилетела домой.

— Рано вам думать о небе, — говорила она птенцам. — Только через год, когда седьмое по счету перо на крыльях будет равно семи расстояниям между вашими пальцами, вы сможете хорошо держаться в воздухе и драться с врагом.

Но один из орлят сказал однажды:

— Нет, неправду говорит наша мать. Ей просто не хочется, чтобы мы улетели от нее, как когда-то сама она улетела от родителей. Вот и придумала сказку о седьмом пере. Видишь в небе парящих орлов? Разве они больше нас с тобой?

И орленок поскакал к обрыву и расправил крылья.

— Взгляни, какие большие они, — сказал он и прыгнул с утеса.

Ветер снизу подхватил его, понес кверху. Орленок засмеялся и крикнул брату:

— Я говорил тебе! Я был прав! Лети сюда. Только в небе может быть счастлив орел!

Но рано он ликовал. Крылья держали орленка в воздухе, но он не мог управлять полетом. У него не отрасло то самое седьмое, маховое, перо, которое делает гордую птицу властелином неба.

Когда орленок попытался повернуть к родному утесу, ветер опрокинул неуклюжего птенца и бросил в ущелье, в поток.

Увидев это, подскакавший к обрыву брат-орленок сложил свои крылья и снова забрался в гнездо. А когда прошел положенный срок, он сделался отличным бойцом, властелином неба.

Крепко запомнился нам рассказ отца.

Едва окончив восемь классов, мы уложили в чемодан вещички и подались в город — пытать судьбу, как говорили старики. Нам казалось, что только там, в областном клубе Осоавиахима, может осуществиться наша мечта. Работать пошли на механический завод молотобойцами.

Когда мы принесли заявления начальнику аэроклуба, он сказал, оглядывая нас:

— Принять мы вас, может, и примем, но с условием, что поступите учиться в девятый класс.

Нелегко было работать, учиться и летать. Я привык спать стоя — в трамвае, когда ехал с завода в школу и из школы домой, в автобусе, по дороге на аэродром. Но труды наши не пропали даром. В армию мы уходили с удостоверением об окончании учебы в аэроклубе и аттестатом зрелости…

И вот теперь я смотрел, как бегали пальцы Нонны Павловны по белым и черным клавишам, слушал давно знакомую мелодию и чувствовал себя счастливым человеком.

На улице была темная безлунная ночь. За окнами плясали в хороводе снежинки и припадали к стеклу, точно хотели проникнуть в зал.

В тот вечер я убедился, что Кобадзе сильно нравится Нонна Павловна. Он был похож на влюбленного подростка: так же украдкой бросал на предмет своей любви восхищенные взгляды, терялся, когда она брала его под руку или награждала улыбкой. Нонна Павловна, кажется, тоже была неравнодушна к нему, мило улыбалась ему и кокетничала.

В разгар танцев оба они куда-то исчезли. И я, оставшись один, снова вспомнил о девушке, с которой ехал в санях. Я ругал себя, что не познакомился с ней и не пригласил на вечер. Ведь она могла бы принять приглашение, и тогда мне не пришлось бы скучать.

III

Как только установилась погода, на самолетах молодых летчиков стали проверять компасы.

Я отрулил свой самолет от стоянки, и его тотчас же облепило человек двадцать. На плоскость вскочил очень молодой круглолицый техник по спецоборудованию.

— Начнем? — спросил он и улыбнулся всем как человек, безукоризненно знающий свое дело. Записав что-то в блокнотике, он вынул из дубового сундучка магнитный пеленгатор, привернул его к козырьку кабины и вот уже, прищурившись, совмещал визир с водонапорной башней на горизонте.

— Повернуть на девяносто градусов по часовой стрелке! — мальчишеским голосом скомандовал он, не отрывая взгляда от пеленгатора.

— Раз, два, ухнем! — надрывно закричал моторист Брякин. Он явно хотел обратить на себя внимание, заслужить похвалу. Его только что привел инженер полка, выгнав из каптерки, где он спал, завернувшись в старый ватный чехол от мотора.

— Используйте его, — сказал Одинцов технику по спецоборудованию, — под хвостом, я полагаю, он разгуляется.

Брякин стоял, прикрыв татуированной рукой озябшее ухо, и косил рыжими озорными глазами.

— Под хвост! — закричали сержанты, весело переглядываясь. Тотчас же полетели шуточки; Брякин, однако, ловко переводил разговор на старшего сержанта Лермана, зачисленного в мой экипаж воздушным стрелком. Я заметил, что моторист не очень-то уважал его.

Развернув самолет, мы стали ждать, когда круглолицый техник внесет нужные поправки в таблицу. Брякин забирался на корточках под стабилизатор и кричал:

— Товарищ Лерман, сменили бы! Вам на пользу пойдет. Ась?

Лерман кусал от досады пухлые губы. Он был секретарем комсомольской организации эскадрильи и тревожился за свой авторитет. Живот, выступавший над ремнем, причинял Лерману страданье.

— А ну-ка, славяне, против часовой стрелки на сорок пять градусов, — раздавалась новая команда, и все становились вдоль крыльев, а Брякин, едва касаясь стабилизатора, кричал:

— Раз, два, взяли, еще разок!

— Стой! — командовал техник. — Еще чуть. Еще. Так держать.

Брякин снова подшучивал над Лерманом, и все смеялись — скорее не потому, что было смешно, а просто так — надо же чем-то заполнить минуты бездействия.

«Вот подобрался экипаж, — думал я. — Один моложе другого. Нелегко с ними будет».

Снова подошел инженер. Шум тотчас же смолк: инженера побаивались. Одинцов обвел всех придирчивым взглядом:

— Механики командиров звеньев, подойдите ко мне.

Двое сержантов в новеньких ватных куртках вразвалочку подбежали к инженеру, махнув меховыми варежками, отдали честь.

— Следуйте за мной, — сказал инженер и зашагал прочь.

— Зачем понадобились? — спросил кто-то.

— На предварительную подготовку, — сообщил Лерман. — Сегодня ночные полеты комэсков и командиров звеньев. Лично сам слышал.

В достоверности этого сообщения никто не усомнился. Лермана считали ходячим справочным бюро. Он знал обо всем, что происходило или намечалось в полку, и однажды даже удивил Молоткова, сообщив ему, что через неделю будет инспекторская проверка. На другой день это подтвердила телефонограмма от командования.

5
{"b":"223729","o":1}