— Товарищ лейтенант, — заметил он холодно, осветив меня фонариком, — ускорьте шаг. У КП всех, кто не принимает участия в полетах, дожидается машина.
На машине, о которой говорил Одинцов, приехали летчики, участвующие в ночных полетах, штабное начальство, молоденький врач из санчасти Верочка Стрункина — симпатия холостяков — и кое-кто из обслуживающего персонала. Почти все они были на стартовом КП.
В помещении, похожем на вагончик полевого стана, горела малюсенькая лампочка. Ее скудные лучики едва достигали стен, завешанных инструкциями и плакатами.
— Почему так темно? — вырвалось у меня.
— А, это ты, старик? Иди-ка сюда, правее бери, — послышался грубоватый голос майора Сливко, и я увидел, как запрыгал огонек папиросы, которую он не вынимал изо рта. — Вот наш уважаемый капитан медслужбы утверждает, что летчики перед работой ночью не должны глядеть на свет. Это, в общем, правильно. Мы не кошки.
Я чуть не рассмеялся: в зимнем комбинезоне и меховых унтах майор Сливко был похож на большого кота.
— Как, старик, машина в порядке? — Сливко спросил это просто так, совершенно не интересуясь ответом. Вот он положил свою руку на плечо Верочке Стрункиной, что-то шепнул ей. Она ловко увернулась и покачала головой.
— Так точно! — сказал я громко. — Могу ехать домой? Послышался стук обиваемых о деревянную стенку КП унтов. Потом заскрипела дверная пружина и показался клочок неба со звездой.
Человек нагнулся, чтобы не задеть головой о притолоку, а когда выпрямился, я узнал командира полка. За ним вошли штурман Кобадзе и замполит Семенихин. Мы встали и отдали честь. Замполит Семенихин стащил с головы старомодный, с длинными наушниками шлемофон, потер красный шишковатый лоб.
— А у вас здесь, ребята, тепло, — сказал он так просто, что от скованности, которую почувствовал каждый с приходом командиров, не осталось и следа.
— Как взлетно-посадочная полоса? — поинтересовался Сливко у Семенихина.
— Укатали. Словно Невский проспект.
— А как со средствами для самолетовождения? — спросил Молотков.
— Исправны, товарищ полковник, — ответил Кобадзе. — И радиостанция, и пеленгаторы, и прожекторные установки.
Командир посмотрел на часы, потом на дежурного по полетам.
— Распорядитесь-ка, лейтенант, пусть собираются.
— Можно идти домой? — переспросил я у Сливко.
— Почему же домой? — сказал Семенихин, прикалывая к щиту «Боевой листок». — Молодым летчикам надо присутствовать на полетах. Для них это учеба! Я только что говорил об этом на построении. А вас не было.
— Я выполнял задание командира звена.
— Он был занят, это верно, — сказал майор Сливко. — А домой он не поедет.
— Конечно, не поеду, товарищ подполковник! И, если прикажете, полечу, — выпалил я и сам удивился своей смелости.
Сливко схватился за живот и стал хохотать, а Семенихин покачал головой:
— Какой отважный!
Он стал звонить по телефону на соседний аэродром, где базировались реактивные истребители.
— Это хозяйство Дроздова? У вас все готово на случай, если придется встречать гостей? — спрашивал он в трубку. — А пеленгатор? Пожалуйста, прошу вас… Ну, и хорошо. Спасибо.
Меня не удивило, что Семенихин сам проверил взлетно-посадочную полосу, позвонил на соседний аэродром. Характер замполита был мне уже знаком. Как заместитель командира, партийный руководитель, он считал своим долгом вникать в каждое дело, быть в курсе всех полковых событий.
Сначала мне это не нравилось. «Ну чего он сует нос в каждую дырку?» Но уже вскоре я перестал так думать, потому что убедился: Семенихин опытный командир, и его советы всегда разумны.
Когда командиры звеньев и их воздушные стрелки, а также молодые летчики выстроились перед самолетами на красной линии, командир полка проверил, как летчики знают маршрут и что должны делать экипажи на земле и в воздухе. Несведущему человеку это, наверно, показалось бы странным, потому что не далее как утром все летчики прошли предполетную подготовку. Но таков порядок в авиации. Каждый проверяется не один раз.
Кто-то не мог обстоятельно ответить, как пилотировать самолет в лучах прожекторов, и был отстранен от полетов.
Майор Сливко толкнул меня в бок:
— Вот, старик, а ты говоришь «готов лететь».
Сам он ответил на вопрос без запиночки, чувствовалось, что полеты в «ночных условиях для него не в диковинку.
Появился, шурша кожаным регланом, инженер Одинцов.
— Разрешите доложить? Технический состав готов к обслуживанию полетов.
— Ну, а что скажут кудесники-синоптики? — командир полка повернулся к маленькому рыжеватому лейтенанту.
Лейтенант вытянулся в струнку и отрапортовал, что ожидается восьмибалльная облачность, к утру возможен снегопад.
— Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет, — усмехнулся командир и приказал сверить часы.
— Через десять минут начнем. Прошу разойтись по самолетам. Молодым летчикам остаться здесь. Поручаю вам вести наблюдения за разбегом и пробегом самолетов, за взлетом и посадкой.
Мы с благоговением смотрим на командира и думаем, как далеко еще нам до настоящих летчиков. Уж на что Николай Лобанов самоуверенный парень, а и тот притих, украдкой мнет в пальцах папиросу.
Молотков сделал несколько замечаний дежурному хронометражисту Лерману и поднялся по крутой лесенке на мостик к штурману полка Кобадзе.
…Ракета с шипеньем вспорола ночную темноту и, расколовшись в вышине на множество зеленых звезд, осветила застывший в безмолвии аэродром, пригородные постройки с темными квадратами окон, посеребренные инеем деревья с шапками вороньих гнезд.
— От винта! — раздалось на красной линии сразу несколько голосов — бойко, спокойно, предостерегающе, с вызовом.
Когда догорели звезды ракеты, раздалось неуверенное тарахтенье моторов. А скоро уже нельзя было расслышать, что говорит в микрофон полковник Молотков.
Первыми вырулили на старт командир эскадрильи Истомин и командир звена Сливко.
У посадочного «Т» стартер взмахнул зеленым фонариком, и самолет Истомина рванулся с места. Через несколько секунд он пропал за искрившимся облаком снега, а когда показался «ад облаком, стартер дал сигнал взлетать майору Сливко. Тот оторвался от земли так быстро, что мы от изумления открыли рты. Взлет самолетов продолжался не больше минуты.
Пока зеленые и красные огоньки самолетов описывали в черной вышине круг, полковник Молотков спустился к нам с мостика и велел доложить о наблюдениях.
Летчики, словно по команде, передернули плечами и опустили глаза. Нечего сказать — хороши выпускники училища! Молчание затягивалось.
— Выходит, проморгали, соколы, — полковник рассмеялся. — Ладно, не сразу Москва строилась! Вот слушайте. Почему долго не мог взлететь Истомин?
— А разве это долго? — спросил Лобанов, чтобы хоть как-то оправдать нашу ненаблюдательность.
— Да, долго. Если бы он взлетал во время бомбежки, самолет могли бы подорвать. Истомин засмотрелся на световые ограничители и ослабил контроль над взлетом. Так часто бывает. Ну, а почему чересчур быстро взлетел Сливко?
— А разве быстро — плохо? — Это уже подал голос Шатунов.
Лобанов и Шатунов — земляки и друзья. Они всегда вместе, как Пат с Паташоном. Они и похожи на них: Лобанов — худой, длинный; Шатунов — маленький, кряжистый. И если уж один из них сказал «А», другой скажет «Б».
— Смотря по обстоятельствам. Хороший кавалерист никогда не пошлет лошадь с места в карьер, потому что знает — этим можно загнать ее. А Сливко о своей лошадке забыл. Если у нее раньше времени выйдет из строя сердце — не беда. Механики поставят другое.
— Выходит, он взлетел с форсажем? — солидно заметил Николай Лобанов.
— Определенно. А злоупотреблять этим нельзя. Самолет может надорваться.
То, что говорил командир, не было для нас откровением, мы знали это еще в училище, но сейчас, на ночном старте, слова эти звучали по-новому, были куда более впечатляющими.
