Даже Франция была недовольна осложнениями на Тихом океане. Союз Парижа с Петербургом заключался для сдерживания Германии, а не Японии. Пятью годами ранее Россия очень вяло поддержала интересы Франции в Африке во время Фашодского кризиса, и теперь французский МИД дал понять, что не пойдет на большее, чтобы помочь своему союзнику на Дальнем Востоке^{1041}. Китайские дипломаты прекрасно знали о настроениях других держав, и их несговорчивость по маньчжурскому вопросу во многом была основана на поддержке иностранных дипломатов, не желающих российского присутствия в северо-восточных провинциях.

Военная слабость Китая подрывала его позицию на переговорах. В обзоре ситуации в июле 1903 г. офицер британской разведки описывал нарастание русского присутствия и покорность жителей Маньчжурии. «Они [русские] совершенно серьезно намерены постепенно устанавливать свое господство на этой территории, пока силой обстоятельств она не станет русской провинцией», — отмечал он. Но превосходство не было гарантировано: «Возрастание роли России как главной политической, а в будущем и руководящей силы в трех восточных провинциях обеспечено по крайней мере до тех пор, пока другая сила не вытеснит ее вооруженной рукой»^{1042}.

Осенью 1903 г. правительство Японии потеряло терпение. Когда Россия сорвала третий этап эвакуации из Маньчжурии (26 сентября), а менее чем за три недели до этого дерзнула повторно оккупировать Мукден, стало очевидно, что альтернативы нет. 24 января 1904 г. Токио приказал своим войскам примкнуть штыки, а адмиралу Того — взять курс на Порт-Артур.

В своей книге о соперничестве между великими державами в начале XX в. «Империализм в Маньчжурии» советский историк Владимир Аварии утверждал, что северо-восточные провинции Китая были полем битвы двух видов экспансионизма, а именно «современного капиталистического империализма», представлявшего экономические интересы таких стран, как США, и «военно-феодального империализма» других стран^{1043}. Согласно Аварину, царская Россия была движима преимущественно последним.

Дихотомия Аварина чересчур грубо объясняет идеологические мотивы участия России на Дальнем Востоке. Немецкий ученый Юрген Остерхаммель точнее уловил интеллектуальную подоплеку интересов Петербурга на Тихоокеанском побережье:

Остерхаммель имел в виду все державы, которые действовали в Срединном царстве в течение последних двух столетий, включая Британию и Францию в XIX в. и США и Японию в XX. И при этом его наблюдение прямо относится к России около 1900 г.

В 1894 г., когда Николай II взошел на престол, политика Петербурга в Азии пробудилась от длительного сна. У министра финансов Сергея Витте уже были амбициозные планы развития с помощью Сибирской железной дороги огромных территорий, приобретенных Россией на Тихом океане во время правления Александра II. Легкая победа Японии над Китаем во время короткой войны еще больше возбудила аппетиты. Упадок Цинской династии теперь был очевиден для всех, и многие русские начали фантазировать о блестящей судьбе империи на Дальнем Востоке.

Как мы видели, эти мечты принимали различные формы. Витте представлял себе Китай как арену для мирного проникновения. Согласно его доктрине, необходимо было установить экономическое и политическое влияние над иностранными землями без прямого контроля над ними, как за колониями. Для Алексея Куропаткина, его коллеги в Военном министерстве, восточный сосед России был источником «желтой угрозы». В пессимистичной картине мира генерала 400 миллионов китайцев представляли собой потенциальный «желтый поток», который легко мог поглотить несколько миллионов белых, проживающих в Сибири. По мнению Куропаткина, в Восточной Азии перед Российской империей стояли исключительно оборонительные задачи.

Два наиболее влиятельных интеллектуальных направления, формировавшие политику России на Дальнем Востоке, в наибольшей степени отличались друг от друга. Хотя Николай Пржевальский и принадлежал к предыдущему поколению, он представлял важную интеллектуальную тенденцию российского империализма в Восточной Азии. Более известный как великий исследователь Внутренней Азии, Пржевальский беззастенчиво выступал за аннексию обширных пограничных территорий Китая. В его глазах Китай был предназначен для быстрой славы и новых завоеваний, как Туркестан во времена генерала Скобелева.

Восток также вдохновлял и другое направление мысли. Устав от бесконечных дискуссий о том, где лежит судьба России — в Европе или в ее славянском наследии, князь Эспер Ухтомский и ему подобные настаивали на третьем пути: Россия должна вернуться к своим азиатским корням. Князь был убежден, что два века монгольского правления сделали Россию куда более близкой Востоку, чем Западу. Глубокая духовность, отвращение к примитивному материализму и потребность в самодержавном правлении — все это, по его мнению, делало русскую душу, по сути, восточной. Восточное наследие, подчеркивал Ухтомский, давало Петербургу моральное право играть в Азии более активную роль. Хотя Великобритания, Германия и другие капиталистические державы искали там лишь прибыли, у России на этом континенте были исключительно благие намерения.

Когда Россия в 1890-х гг. обратилась на Восток, были ли в правительстве другие люди, разделявшие какую-либо из четырех концепций судьбы империи? Каков был ответ образованной публики на эти представления? И наконец, играли ли убеждения Пржевальского, Ухтомского, Витте и Куропаткина какую-либо роль в политике царской России на Тихом океане и какова была эта роль?

Поколение, воспитанное на историях Пржевальского, вспомнило первопроходца, когда в 1894 г. между Японией и Китаем началась война. Легкость, с которой маленькая островная империя разбила армию Срединного царства, полностью подтверждала ту оценку, которую Николай Михайлович ранее дал китайским военным. Депеши военного атташе в Восточной Азии, полковника Вогака, вторили высказываниям Пржевальского о полной неспособности цинского правительства вести войну. Журналисты неоднократно цитировали утверждение Пржевальского о том, что горсть казаков может беспрепятственно дойти до Пекина^{1045}. На рубеже XX в. такие взгляды были широко распространены в армии. Будущий военный министр Александр Редигер вспоминал: «…мы со времен Пржевальского держались убеждения, что с одним батальоном можно пройти через весь Китай»^{1046}.

В 1900 г. российские войска оккупировали Маньчжурию, чтобы защитить Китайско-Восточную железную дорогу от боксеров. Эти действия встретили безнадежно неэффективное сопротивление, что вновь подтвердило военную немощь азиатского соседа и усилило презрение царских военных к азиатскому воинству. Прекрасный пример тому — рассказ младшего офицера, капитана Константина Кушакова, принимавшего участие в операции, под заглавием «Южноманьчжурские беспорядки в 1900 году»^{1047}. Как и Пржевальский, Кушаков считал китайских солдат недисциплинированными и трусливыми, а их командиров — абсолютно некомпетентными. Каждый раз, когда русские войска их атаковали, солдаты бросали свое оружие и сломя голову бежали с поля боя^{1048}.