Некоторые наблюдатели понимали, что такое унижение легко может перерасти в ярость. Весной 1898 г. немецкий журналист спросил у князя Ухтомского, что он думает по поводу последних событий на Дальнем Востоке. Ухтомский ответил:

Последующие годы подтвердят пророчество князя.

Последний год Собаки во время правления императора Цзайтяня (Гуансюя), который европейцам известен как год 1898-й, в Пекине начался зловеще. Ближе к вечеру в день празднования китайского Нового года жители города прервали веселье, чтобы увидеть, как исчезнет солнце и потемнеет небо. На мгновение в имперской столице стало темно как ночью. Когда солнце вновь появилось на западе, в первый момент оно было похоже на новую луну. Роберт Харт почувствовал среди населения настроение «общего уныния и депрессии» и сообщил, что для императора солнечное затмение «предвещало несчастье»^{819}. Другие иностранцы тоже почувствовали, что все стало как-то нехорошо. Несколько месяцев спустя врач русской дипломатической миссии, доктор Владимир Корсаков, вспоминал, что «общественная жизнь в Пекине… представлялась, несмотря на относительную тишину, приподнятой, и чувствовалось, что нависла какая-то давящая сила»^{820}.

События последующих месяцев при дворе Цинов подтвердили дурное предзнаменование. Формально вся власть в Срединном царстве принадлежала Сыну Неба, императору Цзайтяню. При этом Китаем правила тетя и бывшая опекунша 24-летнего монарха, вдовствующая императрица Цыси. Весной 1898 г., обеспокоенный перспективой того, что западные страны могут вскоре опустошить его владения, как это было в Индии, Бирме и Индокитае, Цзайтянь начал всерьез задумываться о радикальных реформах. Возможно, он также хотел освободиться от властолюбивой тетушки. В июне император начал издавать указ за указом, пытаясь разом превратить Китай в современную державу.

Все шло, как хотел того Цзайтянь, каких-то сто дней, а 2 сентября Цыси вновь заявила о себе. За несколько дней она заперла племянника во дворце под охраной, казнила нескольких главных его советников и объявила, что ввиду своей «слабости» и «неопытности» Цзайтянь умолял свою тетю возобновить регентство^{821}. Несмотря на некоторые волнения на улицах Пекина, ни у кого не было сомнений, кто теперь снова является хозяином Запретного города^{822}.

Большинство европейцев были напуганы переворотом, осуществленным вдовствующей императрицей. Они сочувствовали молодому императору, который надеялся перестроить свою империю по западному образцу, подобно Петру Великому или японскому императору Мэйдзи^{823}. Русский посланник, наоборот, радовался неудаче «ребячески затеянной Богдыханом попытки освободиться от опеки вдовствующей императрицы»^{824}. По мнению Павлова, если бы император преуспел, Срединное царство оказалось бы во власти прогрессивных чиновников, гораздо более сочувствующих Англии и Японии, чем России^{825}. Павлов, наверное, согласился бы с одним из ведущих экспертов по Китаю в царской армии, полковником Генерального штаба Дмитрием Путятой, который незадолго до этого писал: «Китай, предоставленный самому себе, никогда не сделается опасным для России соседом, но Китай под опекой иностранных агентов, назойливо предлагающих ему вооружение, инструкторов и стратегические планы, удовлетворяющие политическим комбинациям Запада, — такой Китай заставляет нас быть бдительными»^{826}.

Одним из явных признаков враждебности реформаторов в отношении Петербурга было изгнание в августе из Цзунлиямынь Ли Хунчжана, который, как сокрушался Павлов, «являлся единственным китайским сановником… всегда готовым, по мере фактической возможности, деятельно принимать нашу сторону и всячески содействовать своим авторитетом скорому удовлетворительному решению Китайским правительством интересующих нас вопросов»^{827}. Теперь, когда император Цзайтянь больше не стоял на пути, дипломат ожидал, что его страна вновь обретет тот престиж, которым она до тех пор пользовалась в Пекине^{828}.

Тем не менее реставрация Цыси не вернула России благосклонность Цинов. Когда новый посланник, Михаил Гире, наконец-то приехал в китайскую столицу в начале 1899 г., он обнаружил, что позиция Цзунлиямыня становится все жестче^{829}. Это отражалось в настроении новых советников императрицы, например, ее фаворита, маньчжурского генерала Жунлу, которые придерживались крайне изоляционистских взглядов- Русским казалось, что единственные иностранцы, которым еще были рады в Пекине, — это японцы. В воцарившейся атмосфере ксенофобии достижения азиатского соседа вызывали большое уважение. Гирса особенно встревожила весть о секретной делегации китайских чиновников с письмом от Цыси японскому императору, а также слухи о японских инструкторах в китайской армии^{830}. К декабрю 1899 г. новый посланник начал подозревать, что между Пекином и Токио существует тайный союз^{831}. Что же касается Ли Хунчжана, осенью 1898 г. вдовствующая императрица отправила стареющего мандарина подальше от столицы с поручением измерить уровень воды в Желтой реке, а в следующем году — еще дальше, назначив наместником в Кантоне^{832}.

Год Собаки оказался несчастливым и за пределами Пекина. Большая часть Китая была охвачена волнениями: в Чжэцзяни случился неурожай, и открытые беспорядки начались в районе Кантона, а также в Хубэе и Сычуани^{833}. В деревнях к югу от столицы крестьянам, должно быть, казалось, что боги разгневаны. Обильные летние дожди вызвали повышение уровня воды в Желтой реке, так что в июле снесло плотины и затопило большую часть северной равнины Шаньдуна, в результате чего более миллиона фермеров были вынуждены покинуть свои дома. А юг провинции тогда же охватила жестокая засуха^{834}. Как будто этих природных потрясений было недостаточно, на жителей Шаньдуна обрушились еще и бедствия, сотворенные людьми. Недавняя война с Японией легла на экономику тяжелым финансовым бременем, вызвав рост налогов, инфляцию и широкомасштабные сокращения армии^{835}. В итоге большое количество недовольных отставных солдат прибавилось к легионам обеспокоенных фермеров, изгнанных из своих домов наводнениями и неурожаями. Это была взрывоопасная смесь.

Для Китая было обычным делом, что трудности, чем бы они ни были вызваны — стихией или плохим управлением, приводили к восстанию против династии. Особенно подвержен беспорядкам был Шаньдун. Только за последний век в этой провинции произошло несколько крупных восстаний, включая мятеж, поднятый сектой Белого лотоса, ожидающей прихода новой эры, в начале XIX в. За ним последовали восстание «Восьми Триграмм» и каких-то пятьдесят лет спустя — Няньцзюньское восстание. Во всех этих бунтах неизменно участвовали обедневшие крестьяне совместно с бандитами и другими отбросами общества под лозунгом «Да здравствуют Мины, долой Цинов»^{836}.