«Все это правда!» — восклицает Марат. При этих словах правая сторона и центр встают в сильном негодовании и громкими криками требуют, чтобы Марат был обвинен. Марат, видя поддержку в молчании Горы и одобрении трибун, взбегает на трибуну, старается быть услышанным. Но крик трехсот голосов заглушает его.

На другой день Конвент поставил на голосование вопрос об обвинении Марата; за обвинение высказались двести двадцать голосов против девяноста двух. Марата, вышедшего из залы в сопровождении большого числа кордельеров, однако не арестовали и не отвели в Аббатство. Никто не решился коснуться народного кумира, а на следующий день огромная толпа на руках внесла его в Конвент. Оратором от секций выступил молодой человек, получивший от Дантона специальные наставления. «Мы явились сюда, — сказал он, — чтобы требовать мести изменникам, позорящим народных представителей. Народ преследовал изменников, сидевших на троне, почему же он должен оставить безнаказанными тех, которые находятся в Конвенте? Неужели храм свободы уподобится убежищам в Италии, где скрываются преступники, чтобы избежать наказания? Неужели республика отказалась от права очистить народное представительство?»

Робеспьер продолжал каждый вечер развивать перед якобинцами свою теорию социальной философии, применения которой он требовал в конституции. Таким образом благодаря ему якобинцы сделались вдохновителями Конвента. Декларация прав, послужившая основой конституции 91-го года, расширенная Робеспьером, должна была послужить основой для новой конституции.

В социальных истинах, изложенных Робеспьером, так же как и у Руссо, врожденные побуждения человека вылились в законные права, охраняемые обществом. Это было нравственное и разумное общество вместо эгоистического и тиранического; государство превращалось в единую семью. Какой-то верный инстинкт подсказал Робеспьеру и его сторонникам остановиться именно на этом проекте организации общества, который мог быть приведен в исполнение немедленно. Подобно архитекторам древности, которые, строя новый храм богам, всегда оставляли во вновь строящемся здании часть стены или несколько столбов старой постройки, Робеспьер сохранил традиции прежнего общества и в новом. Но он пошел так далеко, насколько только могла пойти реформа. Он дошел чуть не до утопии, поставив Бога источником и порукой всех прав. С первых же его слов становилось видно, что он вознесся до высшей истины, чтобы извлечь из нее второстепенные. Для того чтобы опровергнуть его доктрины, пришлось бы опровергнуть Бога.

«Национальный Конвент, — говорил он, — провозглашает перед всей Вселенной и перед лицом бессмертного Законодателя следующую декларацию прав человека и гражданина:

Ст. 1. Цель всякой политической ассоциации — охрана естественных и неотъемлемых прав человека и расширение их.

Ст. 2. Основное право человека — заботиться о своем существовании и охранении своей свободы.

Ст. 3. Это право равно принадлежит всем людям, независимо от их физических и умственных сил. Равенство прав установлено природой.

Ст. 5. Закон может запрещать только то, что вредно для общества, и предписывать только то, что служит ему на пользу.

Ст. 12. Помогать неимущим — долг богатого; закону предоставляется определить способ, каким образом этот долг должен быть уплачен.

Ст. 18. Закон равен для всех.

Ст. 19. Все граждане могут занимать всякие должности сообразно своим нравственным качествам и способностям.

Ст. 20. Все граждане пользуются равными правами при назначении народных уполномоченных и при издании законов.

Ст. 25. Сопротивление притеснению вытекает из прав человека и гражданина: над всем обществом производится насилие, если притеснен хоть один из его членов.

Ст. 34. Все люди — братья, и народы должны помогать друг другу по мере своих сил, так же как и граждане одного государства.

Ст. 35. Тот, кто притесняет хоть одну нацию, — враг всех остальных.

Ст. 37. Короли, аристократы, тираны, кто бы они ни были, — возмутившиеся рабы против владыки земли, человеческого рода, и против законодателя Вселенной — Природы».

Эта декларация представляла собой скорее собрание нравственных правил, нежели кодекс законов правления; однако она объясняла сам дух совершавшегося движения. Революция, несмотря на ее преступления, велика тем, что она есть догмат. Ее вожди в то же время стали и ее апостолами. Ее лозунги оказались так высоки, что если бы не рука, запятнанная кровью, которая их начертала, то их можно было бы приписать гению Сократа или милосердию Фенелона. Потому-то теории революционных движений возрождаются и живут и будут жить при всяком стремлении человека к свободе. Они были осквернены, но остались священными. Если вы очистите их от крови, проглянет истина.

Обсуждения проектов новой конституции, открыв Конвенту перспективы человеческого счастья, успокоили на несколько дней мятежные души. Расходясь во взглядах на настоящее положение вещей, Верньо, Робеспьер, Кондорсе, Дантон и Петион сходились относительно будущего. Волнения среди жирондистов, якобинцев и кордельеров улеглись, и они предстали перед Собранием с прояснившимися лицами. Даже Дантон, менее всех государственных деятелей склонный к иллюзиям, с упоением устремлял взоры вдаль и отдыхал после пролитой крови. «Это утешает меня, — говорил он, выходя с заседаний. — Никто не знает, как дорого достается торжество какого-нибудь учения людям, которые завещают его потомству».

Но идиллия продолжалась недолго.

Двадцать четвертого апреля Марат предстал перед Революционным трибуналом. Смелость его осанки, вызывающий взгляд, которым он смотрел на своих судей, толпа, сопровождавшая его до самых дверей, приветственные крики народа, теснившегося вокруг здания суда, заранее обязывали присяжных признать его невиновным, что и было исполнено. Кордельеры и предместья, которые распоряжались на суде, заранее подготовили торжество. Четыре человека подхватили оправданного Марата и высоко подняли над головами, чтобы показать его толпе, затем отнесли «друга народа» на эстраду, на которой возвышалось в виде древнего трона кресло. Женщины увенчали его лавровыми венками. Марат разрешил это без возражений: «Так народ, — воскликнул он, венчает себя! Пусть все головы, возвышающиеся над народом, падут от моего голоса!»

Шествие направилось к Конвенту с криками: «Да здравствует „друг народа“!» Депутации от ремесленных цехов ожидали Марата на мостах, на площадях и при входе на главные улицы. После каждой остановки эти группы примыкали к толпе, шедшей впереди или следовавшей за носилками, на которых восседал Марат. В окнах домов стояли женщины, осыпавшие голову триумфатора целым дождем лент, венков и цветов. «Друзья мои, пощадите мою чувствительность! — восклицал Марат. — Я сделал слишком мало для народа, я могу отплатить ему, только отдав свою жизнь!»

Оправданный злодей, голову которого покрывали венки, а плечи, руки, туловище и ноги опутывали гирлянды зелени, буквально утопал в цветах. Едва можно было разглядеть его черный поношенный сюртук, грязное белье, обнаженную грудь и длинные пряди волос, свисающие на плечи. Руки его беспрестанно двигались, точно он хотел обнять толпу. Равномерное покачивание головой и это движение рук придавали всей его фигуре нечто принужденное и механическое, близкое к безумию, заставлявшее постороннего зрителя недоумевать, что он видит: пытку или триумф. Это была судорога народа, олицетворенная Маратом, способная скорее внушить отвращение к восторгу толпы, нежели возбудить зависть Робеспьера или Дантона.

Толпа вышибла двери Конвента. Заседание было прервано.

Марат, которого на руках донесли до трибун под аплодисменты галерей, долго и тщетно пытается жестами прервать крики, заглушающие его голос. Наконец он добивается тишины.