А она голову на локти положила, лицо приподняла и внимательно на Лизу смотрела, и на Славу тоже, но по­том снова голову на руки положила, ненадолго, в полной тишине, а потом встала.

Появилась? — спросила Надя. — Или сон все это?

Явь, — сказал Слава. — Реально все, Надежда Тимофеевна.

Ну и хорошо, — сказала Надя. — А то я тебя заждалась.

Слава! — Лиза кричала. — Уберите ее отсюда!

Все, — сказала Надя. — Поминки кончились. Ре­бята, подымайся кто как может. А кто не может, пускай товарищи подсобят.

А Надю ребята эти подгоняли к балкону. Шли на нее, к балкону. Молча шли...

— Уходи по-хорошему, — сказал ей пожилой. — Плохо тебе будет.

Ну, давай! — сказала Надя, отступая к балконной двери . — Я милицию звать не стану. Не бойся. Ты себя не бойся.

Парень в красном шарфе достал нож. Лиза и Слава остались притертые, к стене. Парень, пьяный, уже шел с ножом на Надю. Она ждала.

Ну, бей, — сказала Надя. — Бей.

Пока парень этот нож свой направлял, Надя отхлестала его по щекам. Раз, два. Еще раз.

И нож отобрала, очень спокойно .Сложила — он ока­зания очень удобным в руке, ореховая рукоятка. Теплая.

А ребята, собравшиеся на поминки, как-то незамет­но смывались. Один за другим.Остались только Лиза, Слава и Клава, да стол этот неприбранный. И нож у Нади в руке. Она его раскрыла.

Длинный нож, тонкий.

На студии телевидения Надю повели поначалу в гри­мерную.

Она не сопротивлялась — куда вели, туда и шла. Коридоры, коридоры — пластик, лампы дневного света, а он вовсе и не дневной, а жесткий, холодный .

Коридор бесконечен.

Зеркало.

Надя рассматривала себя. Ничего, все как следует. Причесалась ,кофточка розовая, воротничок из-под нее белый.

Так, все как надо, и она не обращала внимания на то, что ее чуть подмалевали, слегка подкрасили, что текст на столе гримерном лежал — всего две страницы, две странички печатного текста, очень аккуратно выполненного — все буквы разглядишь.

Тот парень, который отвечал за нее, за ее выступле­ние, вертелся тут же, и суета его Надю раздражала.

Гримерша спросила:

Вам тон посветлее?

Спасибо, — сказала Надя. — Все замечательно. Пошли.

В разных домах в этот час светились телевизоры. Све­тился он и у Кости, он сидел, ждал...

Слово предоставляется знатной работнице, кава­леру ордена «Знак Почета», кандидату в депутаты Верховного Совета СССР Надежде Тимофеевне Смолиной.

Это был местный «Голубой огонек». Столики стояли с бутылками боржома и лимонада, и ведущие очень весело расхаживали между столиков, приглашая к разговору выбранных людей, а люди эти, выбранные, вели себя скромно, и неловко им было пить боржом, кофе и что-то говорить развеселым голосом.

Итак, Надя, вы наша гостья, — сказала дикторша телевидения, присев к Наде за столик. — Что бы вы хотели сказать вашим избирателям, вы, самый молодой наш депутат?

В Первомайском районе, — сказала Надя, — вы наверно, знаете, где это, есть свалка, общегородская.

Дикторша, сидевшая рядом, попыталась переменить тему, но Надя взяла ее за руку и продолжат говорить — прямо в камеру.

Как тебя зовут, девушка? — это она у дикторши спросила.

Светлана Бодрова, — сказала дикторша.

Ты где живешь? — спросила Надя.

На проспекте Коммунаров, — ответила дикторша.

Значит, тебе, Света, повезло, — сказала Надя.

Вот, — сказала дикторша, — сейчас споет наш московский гость...

Камера двинулась к московскому гостю, который был уже готов запеть и микрофон держал в руке.- Песня про Волгу, — объявила дикторша. — Вол­га — это колыбель...

Надя пошла вслед за ней, забрала микрофон у певца и пошла на камеру.

Песни споем потом, — сказала Надя. — После, товарищи. Я тут впервые, на "Голубом огоньке", и тут веселья мало, конечно, но раз уж меня позвали и я при­шла, то я не кофе пить тут буду и песни слушать — это после; я по другому поводу .Вы меня выдвинули в депутаты ,спасибо вам, — Надя поклонилась. — Вы эту камеру, — это к телевизионщикам, — вы ее поближе, а то, я знаю ,плохо слышно будет... Вот, товарищи, я коротко скажу. В Первомайском районе свалка, на весь город позор. Туда все, извиняюсь, за выражение, дерьмо свозят .А завод но переработке всего этого — через четыре года предполага­ют строить! Понимаете! Четыре года! За эти четыре года чего только там ни случится! Я уже не говорю, что дети там. Так вот, товарищи, я вас призываю, через телевизор, в субботу, то есть завтра, всем туда прийти, кто с чем, и уничтожить все это, всю эту свалку, извиняюсь ,дерьма. Лучше всего с утра. Я там буду, товарищи. И жду всех. Спасибо, как говорится, за внимание...

Тут камеру отвели быстро в сторону, но Наде это было уже безразлично. Камера поехала к певцу, которым уже очень нервничал, но собрался и запел:

Я люблю тебя, жизнь,

Что само но себе и не ново,

Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова...

...Надя шла но коридору студии, бесконечно длинно­му, а за ней бежала ассистентка. Бежала, что-то говори­ла, но Надя ее не слушала.

Ночевала Надя у Лизы. Дома ее не было. Надя легла на диван, накрылась пальто, свет не зажигала. Лежала, ждала. Тихо было в доме. Клава ее больше не беспокоила и даже с чаем не обращалась. Лежала Надя, слушала, как трамваи за окнами гремят, как кто-то на мотоцикле про­несся без глушителя — шум на всю улицу Гагарина. Спать, надо спать.

И тут пришла Лиза, дверь открыла своим ключом, вошла тихо.

Надя и не встала, а только посмотрела на нее с дивана. И Лиза не подошла, а в дверях осталась.

Есть хочешь? — спросила Надя. — Там, на кух­не, я тебе тарелкой накрыла. Рыба жареная...

Рыба жареная... — повторила Лиза.

Ну, какая есть, — сказала Надя. — Ложись спать.

Нет уж, нет, — сказала Лиза. — Вы эту рыбу сами кушайте, на здоровье. Я вас ненавижу, ясно? Вот, шла по дороге и решила на огонек зайти... И сказать: ненавижу вас я.

Но темно же тут, Лиза, и никаких огоньков нет. — Надя не приподнималась с подушки. — Сядь, не уходи... Тоска у меня что-то...

- Так вам и надо, — сказала Лиза, — Так вам и надо...

Я дома уже неделю не была, — сказала Надя. — Как там и что...

Я вас по телевизору смотрела, очень красиво выг­лядели, — сказала Лиза.

Ты опять выпила? — спросила Надя.

Конечно, — сказала Лиза.

Ложись спать, я тебе постелила, — сказала Надя. — Там и простыни я купила, и наволочка чистая, ложись, спи...

Ох, какая добрая! Ох, какая заботливая! Наво­лочку купила, чистую!

Надя отвернулась к стене, накрылась с головой.

Ненавижу! — сказала Лиза. — Ненавижу! За все! За все!

Не ори. — Надя и не повернулась. — Ребятишек разбудишь. Ложись и спи. Тебе же лучше.

Лиза, как была, упала на раскладушку. Лицом вниз. Надя осторожно ее раздела, та не сопротивлялась, а только всхлипывала, и все теплое, что было в доме, Надя на Лизу положила, и чаю ей принесла, но та не стала чай пить, а уткнулась лицом в подушку.А Надя, накинув одеяло, села рядом, а после и прилегла сбоку, и обняла ее осторожно — плечи у Лизы вздрагивали во сне, и лицо было беспомощное, детское.

А мотоцикл, тот самый, без глушителя, мчался по уже совсем пустым улицам.

Мотоциклист (это был Славка) шлем где-то забыл, оставил. Неистово он мчался, взлетал на булыжные улицы, и машина его на дыбы становилась, как конь, и Славка укрощал ее, несся вдоль набережной, мимо Волги, тем­ной, тихой, мимо гостиницы, стекляшки этой в двад­цать семь этажей, а она вся еще была в огнях, и еще теплоход, последний, у пристани стоял, музыка оттуда неслась.

Отчаянный он был парень, Славка. Вот так, навер­но, чемпионы мира выигрывают, но Славке соревновать­ся в эту ночь было не с кем. Вот если только с самим собой. Да с улицами, со спусками, подъемами, поворотами внезапными — он и скорости не снижал, а подхлестывал и подхлестывал себя, и коня своего с высоким, нестандартным рулем.