...Они молча лежат на раздвижном диване. Надя от­кинулась на подушку. Полосы света бродят по потолку. Фонарь качается за окном.К о с т я. А все это, в общем, некстати. Лето, инсти­тут... Хотя тебя сейчас и без экзаменов примут.

Надя. Ну, это само собой. Уже ковровую дорожку расстелили, как космонавту. К о с т я. Ты уж тогда и за меня похлопочи, ладно? Есть у меня, скажешь, такой родственник. Непьющий, член месткома... общественник. Н а д я. А с квартирой правда глупо получается. Костя. Что? Надя. Ничего. Мы и так почти первые на очереди, а скажут: вот, уже свое взяла, не упустила. К о с т я. А тебе, между прочим, еще никто ничего не предлагал. Надя. Предложат — откажусь. Костя. Ну, давай... Н а д я. Хотя тоже глупо... Костя, до чего же на людях бывает тяжело! Костя. Что-то я раньше за тобой этого не замечал.

Надя. Нет, на людях хорошо. В волейбол играть... Картошку грузить — и то хорошо... Костя... К о с т я. Что? Надя. Ты меня не бросишь, Костя? Костя. Еще новость... Надя. Злая я становлюсь. Костя (обнимает ее). Ты — злая? Надя. Ну, не злая... Еще нет. Пока что нет. Но чувствую — все к тому идет. И еще плохо, конечно, что я баба. Злых мужиков, если по делу, — уважают... Боятся... А злая баба и есть злая баба. И все... Что-нибудь, думают, личное у нее не сложилось — вот и глядит на всех, как сыч. Костя. А как сыч глядит? Надя. (показывает). Вот так. Костя. Ужас. Надя. Костя, Костя... Костя. Надо телевизор выключить. Н а д я. Не надо, пусть светится... Как окошко голу­бое... Страшно мне, Костя. Костя. Глупая ты... Надя. Другая бы возражала, а я нет... Ты уж меня не оставляй, Костя. Я серьезно. Костя. Это ты меня скорее бросишь. Променяешь теперь запросто. Надя. На кого же я тебя променяю? Костя. Известно на кого. На Штирлица. Или на адъютанта его превосходительства. Н а д я. Спи...

Костя встает, выключает телевизор. Гибкий, двига­ется бесшумно. Ложится рядом с Надей.

Тени плавают по потолку. Во сне вздохнула дочка, повернулась. Кровать скрипнула. Надя лежит с открыты­ми глазами. Лицо у нее сердитое, как у дочки во сне. Очень они похожи...

...Надя падала, раскинув руки, падала сквозь ред­кие облака к земле, еще далекой, утренней, с голубыми, желтыми и светло-зелеными квадратами полей, рекой, сверкающим полукругом огибавшей город, еле видимый справа, — пестрота крыш, дома.

Это еще не падение — полет, когда тебя вращает, если захочешь. А не захочешь — ты свободно лежишь на плотной подушке воздуха, плоско лежишь, как на воде, и через воздух, как через воду, видишь, как внизу, в прозрач­ной глубине, проступают предметы, знакомые тебе, но пока что они так удалены и приближение их едва заметно. Вре­мя остановилось, и ты но возможности растягиваешь его. Игра с пространством затягивает, захватывает — пока зем­ля, надвинувшись резко, не напоминает о себе.

Спокойный обзор кончается сразу. Камнем летишь, камнем в падении себя ощущая.

Но пока что — полет...

Лицо Нади скрыто за широкими очками. На голове — белый шлем. Полет ее направлен. Вокруг нее разброса­ны в небе такие же фигурки парашютисток, летящих к земле. Плавные, еле заметные движения рук, и Надя уже скользит вправо, приближаясь к одной из парашютисток, тоже в белом шлеме, в ярко-синем комбинезоне, в тяже­лых ботинках на толстой, рифленой подошве:, так свобод­но и странно провисших в пустоте.

Маневр Нади понят и принят. И вот уже они летят рядом, вытянув руки, пальцами касаясь друг друга, сбли­жаясь шлемами, расходятся, продолжая полет, и соеди­няются снова, как бы приглашая всех остальных, летя­щих вблизи и в отдалении, собраться вместе.

Вскоре, образуя вытянутыми руками круг из белых, си­них, оранжевых курток, они цветком зависают над землей, неясно проступающей сквозь редкие облака, еще далекой...

Как день начнется, так он и дальше пойдет. Это Надя знала точно, втайне подозревая, что множество людей точно такого же мнения.

Утром в цехе она первым делом заглянула в тех­ничку.

За фанерным окошком, как и вчера, стояла все та же, как Наде показалось, совершенно безликая девчонка с белесой челкой на лбу, в довольно замаранном халате и косынке, завязанной небрежно. Вообще она раздражала Надю, и главным образом потому, что на ее месте, здесь, вот за этой зеленой фанеркой, в этой прорези должно бы появиться совсем другое лицо.

Где Лиза? — спросила Надя.

- Откуда я знаю? — как и вчера, точно таким же бесцветным голосом ответила девчонка. —Я бы сама ни нее посмотрела, на эту Лизу. Просто как Джоконда. У меня все про нее спрашивают. Третий день.

А ты откуда? — спросила Надя.

- Вы меня вчера спросили, но не дослушали. Я здесь по направлению. У меня производственного стажа не хватает.

А куда ты поступаешь?

В медицинский. Уже второй год.

- Очень хорошо! А что ты у нас делаешь? — Надя раздражалась все более.

- Все что попало, — спокойно отвечала девчонки из этой фанерной дыры. — Меня сначала в машбюро отправили, Я в столовой работала. Справа от проход­ной, знаете?

- Знаю, — сказала Надя. — Знаю я эту столовую. Кто тебя к нам направил? Как тебя зовут?

Вера.

Фамилия?

Быкова.

Вера Быкова, — повторила Надя. —А зачем тебе эта производственная практика?

Стаж, а не практика, — поправила Вера. - А здесь мне все равно ничего не доверяют. Это не тарел­ки мыть.

А тебе у нас совсем неинтересно?

Ну, как вам сказать... Нет, не интересно.

Хочешь опять тарелки мыть? — спросила Надя.

Не очень. Но мне все равно.

А такая простая мысль, что пойти в санитарки, тебе в голову не приходила? Все ближе к делу!

Я всю зиму санитаркой работала. В шестьдесят седьмой больнице.

Ну и что?

Нужна производственная практика, — сказала Вера.

Но это полный бред!

Что вы от меня хотите? — спросила Вера. — В столовую обратно? Пожалуйста. Я тоже все сначала спра­шивала: зачем, почему, какой смысл, с какой стати? А это абсолютно никому не нужно. Я для вас никакой ценности не представляю. Главное, я поняла: не сопротивляться механизму всего, и тогда вынесет, понимаете?

Какому механизму? — спросила Надя.

Механизму всего, — повторила девочка. — Вы на меня не смотрите такими глазами.

В столовую иди, в столовую, — сказала Надя. — Или вообще на скамеечку сидеть. Сколько вас таких со­бралось: чуть что, руки кверху! Вы что, с ума сошли? Кто тебя научил, вот так, как... В столовую!

Пожалуйста, только вы не кричите.

Работа тем и хороша, что успокаивает. Надя закре­пила штамповку, включила станок. Все пошло верно, не­спешно, обыкновенно. Главное — чтоб никто не мешал.

Подошел мастер.

Тебя Григорий Матвеевич зовет.

А что такое?

Не знаю. Пришли к тебе, зовут.

Василий Михайлович, скажи ему, что я не могу.

Иди, иди.

Но я не могу!

Выключай станок!

Григорий Матвеевич, начальник цеха, нисколько не походил сегодня на того, вчерашнего, задерганного и нервного. Сегодня он был спокоен, ровен, самостояте­лен — совсем другой человек.

Он провел Надю в свой кабинет. Тут же, рядом с цехом, где напротив окон (зелень за окнами, солнце) сидела женщина. Как только они вошли, Надя и Григо­рий Матвеевич, она сразу же встала. Рабочий халат, косынка. Какие-то бумаги в руках. Какая она — против окон не рассмотришь.

Вот, Надя, это к тебе, -— сказал Григорий Матве­евич.

Беседуйте. — И ушел.

Вы уж меня извините, — сказала женщина не­громко.

Да вы садитесь. — Надя разглядывала вблизи ее не­молодое отекшее слегка лицо. — Садитесь... — И сама села.

Вы уж извините... — повторила женщина.

Да что вы все время извиняетесь? — спросила Надя. — Вы из какого цеха?

Из седьмого.

Если у вас что-нибудь серьезное, — сказала Надя, — то, честное слово, зря вы ко мне обращаетесь. У меня ни прав, ничего. Я же только кандидат в депутаты. Меня же еще могут и не избрать.