Фармилоу был стар, очень стар. Возможно, умер он своей смертью. Быть может, в часах его жизни ослабела пружина, и витоны к этой трагедии никакого отношения не имеют? На первый взгляд, они, и правда, ни при чем: лицо мирное, а на смену убийствам уже пришли похищения. И, что самое плохое, если вскрытие установит смерть от сердечного приступа, это не будет означать ровным счетом ничего.

Жадно подрагивающие щупальца способны высосать квазиэлектрические нервные токи с такой силой и быстротой, что сердце остановится. Но люди, особенно старики, умирают от подобной напасти сплошь и рядом, безо всякого вмешательства голубой нечисти. Что же все-таки случилось с Фармилоу, вышел жизненный срок или мудрый многоопытный ум взлелеял мысль, способную перерасти в настоящую угрозу для светящихся тварей?

Печально глядя на мертвое тело, Грэхем ругал себя последними словами. “Или вы, как всегда, прибудете слишком поздно?” На этот раз она словно в воду глядела! Старый добрый Джонни! Опоздай-ка… Почему, черт возьми, я не бросился к старику сразу, как только узнал обо всем? — Он сокрушенно потер лоб. — Кажется, никогда не научусь торопиться… — Грэхем оглядел комнату. — Так берись же за дело, олух!”

С лихорадочной быстротой обыскал он помещение. Это была не лаборатория — скорее, совмещенная с кабинетом библиотека. Без особого стеснения Грэхем переворачивал все вверх дном, твердо решив отыскать хоть что-нибудь стоящее.

И не нашел ничего. Ни единой вещи, от которой можно было бы протянуть ниточку — сколь угодно тонкую. Множество книг, документов, записей содержали, казалось, не более смысла, нежели речь политического деятеля. Безнадежность омрачила худощавое лицо Грэхема; он прекратил поиски и намерился уходить.

От бушевавшей в библиотеке возни тело ученого постепенно утратило равновесие и сползло вперед: руки раскинулись на блестящей поверхности стола. Грэхем подхватил Фармилоу под мышки, поднял холодное тело и перенес на диван. Что-то упало на пол и с металлическим позвякиванием покатилось. Уложив профессора, Грэхем прикрыл его лицо, а мертвые старческие руки с набухшими венами постарался скрестить на груди покойного. Потом отыскал упавший предмет.

Это был автоматический карандаш — колпачок серебрился у самой ножки стола. Грэхем наклонился и подобрал. Очевидно, карандаш выпал из окоченевших пальцев Фармилоу на колени, а он, Грэхем, уронил его на пол, перетаскивая мертвеца.

Находка внезапно придала Грэхему боевого пыла. Он вспомнил предсмертные каракули прочих, и карандаш показался многообещающей весточкой. Ведь профессора вполне могли вырвать из этой жизни, бросить в следующую, как раз когда его мозг уже оформлял мысль, а рука готовилась записать. Вовсе не в духе витонов — давать жертве опомниться. Они убивают без предупреждений, без колебаний — окончательно и бесповоротно.

И тут Грэхема осенила догадка: витоны не умеют читать! Как же столь очевидная мысль не возникла ни у кого раньше? Ведь у витонов нет органов зрения — лишь сверхчувственное восприятие. Это значит, смертный приговор выносят имеющему опасные замыслы, но вовсе не обязательно — записывающему! Напечатанные или написанные от руки знаки могут вообще ничего не говорить неприятельскому сознанию: витоны читают мысли, а не буквы! Они — владыки неуловимого, но иди знай, властвуют ли над осязаемым и вещественным…

Следовательно, если Фармилоу воспользовался карандашом, записка, скорее всего, сохранилась, не подверглась уничтожению — так же, как и прочие послания. Грэхем снова обшарил ящики стола в поисках памятных книжек, записок, любых каракулей, способных сообщить посвященному что-либо важное. Внимательно исследовав затем крышку и удостоверившись в девственной чистоте блокнота и промокашки, он окончил тем, что от корки до корки перелистал два научных трактата.

Ничего. Оставалась лишь “Сан” — последний вечерний выпуск покоился, свернутый, посередине стола, словно Фармилоу собирался прочесть газету, а потом внезапно утратил всякий интерес к творящемуся в мире. Устремив глаза на страницу, разведчик со свистом втянул воздух: карандашная пометка!

Жирное, наспех очерченное кольцо, небрежный кружок — такой можно изобразить в минуту спешки или на пороге смерти.

“Если до Фармилоу добрались, — размышлял Грэхем, — он, очевидно, рисовал кольцо уже будучи схвачен. Ведь смерть не наступает одновременно с остановкой сердца, мозг еще несколько секунд продолжает работать. Однажды я видел парня, бежавшего шагов десять, пока не понял, что уже умер”.

Облизнув пересохшие губы, он пытался разгадать послание с того света. Кое-как нацарапанное кольцо было последним усилием Фармилоу — упрямым стремлением гаснущего разума оставить после себя какой ни на есть ключ — пускай неясный, несовершенный, поспешный. Трогательный жест — посмертный вклад профессора в копилку человеческого ума и находчивости. Только уж больно странным он оказался, трудно и представить что-либо несуразнее: в кружке красовался медведь!

Рисунок размещался в колонке объявлений. Зверюга стоял на задних лапах возле айсберга, правую переднюю призывно вытягивал, а на морду напустил наглое, самодовольное выражение процветающего торгаша. Он хвастался огромным нарядным грузовиком–рефрижератором. Ниже было начертано: “Лучший в мире движущийся холодильник — на его дверце вы увидите меня!”

— Этот барышник от скромности не сдохнет, — процедил Грэхем, и снова бросил на рисунок сокрушенный взгляд. — Надо поспать, — решил он. — Если хоть немного не сосну, окончу в сумасшедшем доме.

Осторожно вырвав объявление, он сложил листок и спрятал в бумажник. Затем выключил свет и вышел.

По дороге домой, отыскав на станции метро телефонную будку, Грэхем позвонил в полицейское управление, сообщил о Фармилоу и, перемежая слова зевками, отдал распоряжения. Зевки были долгими, распоряжения — краткими. Боро 8–19638 не отвечал. Грэхем сонно подивился, отчего бы это офису Разведывательного Управления не откликнуться, но слишком устал для подозрений, тревоги, бесплодных размышлений. Не отвечают, и черт с ними!

Добравшись до дома, Грэхем рухнул в постель и с наслаждением сомкнул воспаленные от усталости веки. В миле от него застыли обезлюдевшие зенитная батарея, радар оповещения и командный пункт. Расчеты исчезли, и отнюдь не по собственной воле. Не зная этого, Грэхем беспокойно ворочался в постели, обуреваемый дикими сновидениями: брошенный офис поглощали голубые волны живого светящегося моря, а гигантский медведь шагал прямо через прибой.

Тревога, которую следовало ощутить ночью, с избытком дала знать о себе утром. Грэхем попытался дозвониться до офиса разведчиков — ответа не было. На этот раз Грэхем среагировал немедленно. “Что-то неладно, — предупредил отдохнувший, возвративший себе привычную бдительность ум. — Будь начеку!”

Он заранее держался настороже, подходя к зданию, выглядевшему вполне мирно и невинно, словно только что взведенная мышеловка. Ближайшие витоны болтались далеко на востоке, свисая из-под пышных облаков, предаваясь непонятным витоновским размышлениям.

С четверть часа Грэхем слонялся вокруг, поглядывая попеременно то на не внушавшее доверия здание, то на зловещее небо. Нужно было войти и удостовериться в том, что же случилось с телефоном Лимингтона, иного выхода просто не было. Он решительно шагнул вперед и направился к лифтам. В тот же час из ниши по соседству с лифтами, где обычно восседал служитель, появился незнакомец и шагнул навстречу Грэхему.

У незнакомца были черные, как уголь, глаза и волосы, черные, как смоль, — странно сочетавшиеся с лицом, белым как мел. Шляпа, костюм, ботинки — тоже были черными. Последний крик гробовщицкой моды.

Плавной тигриной поступью скользя по паркету, он прохрипел:

— Явился! — и выстрелил прямо в Грэхема.

Будь разведчик чуть самоувереннее или беспечнее, он остался бы, в лучшем случае, с половиной черепа на плечах. Упав, Грэхем услышал, как осколки пули яростно взвизгнули в опасной близости. Он молниеносно бросился под ноги противнику, стараясь повалить нападавшего прежде, чем тот выстрелит снова, и вдруг понял: “Не успею”.