— Значит, не революция? — спросил Джек.

— И не бедность, не беспорядки, не коррупция в правительственных учреждениях и не насилие на улицах.

— Что есть, — улыбнулся Почоло, — как мне, кажется, Алекс, ты сам сказал, часть того строя, при котором ты хотел бы стать президентом.

— Да! Поскольку, даже не закрывая глаза на все эти отвратительные явления, я считаю, что только при нынешнем государственном порядке наша страна может идти вперед. Нам нужны реформы, а не исправительные заведения. Тебе чего, Джек?

— Ничего, — ответил Джек, уже успев подняться. — Только размять ноги. Так, по-твоему, гром грянет не оттуда, откуда ждут?

— Не гром грянет, а, я бы сказал, здоровенная дубина.

— Он думает, — сказал Почоло, — что люди вроде меня подогревают, провоцируют все эти мелкие встряски сегодня, чтобы оправдать здоровенную дубину завтра.

— Нет, Почоло, я не думаю, что церковь в этом замешана, но уверен, что, если фашисты победят, она, как бывало и раньше, встанет на их сторону. Впрочем, ты правильно говоришь насчет подогревания вулкана. Вот, к примеру, ты сам, закрыв пещеру в своем городе и запретив доступ к ней, только распаляешь и бесишь тех, кто хочет видеть ее открытой. Действуя такими методами, церковь потворствует общественным беспорядкам.

— Ну, это вздор, Алекс, при чем здесь церковь? Пещера была закрыта по приказу полиции в целях безопасности. Люди из министерства общественных работ говорят, что берег может обрушиться в любой момент.

— Нет, это ты говоришь вздор, Чоло! Ты и твои монахи закрыли пещеру, потому что вы хотите, чтобы там поклонялись только вашей святой Эрмане, но, оказывается, она священна еще и для почитателей какой-то языческой богини. Раз уж вам запретили отправлять службу, то и вы не дадите язычникам там собираться. Правильно? Да не будьте вы, наконец, точно собака на сене, черт вас побери!

— Ах вот оно что! Так кто из нас после этого «подогревает»? Разве не ты сам, науськивая этих так называемых язычников, вызываешь общественные беспорядки?

— Я забочусь только о том, чтобы люди могли пользоваться своими правами…

— А организуя этих мальчишек…

— Прекрати! Я не организую их. Я всего лишь объясняю, почему они должны сплотиться и как. Остальное — их дело. Все думают, что эти молодые активисты у меня на жалованье, а они, черт побери, только получают от меня кое-какую помощь, если попадают в беду.

— Беду, которую ты сам навлек своими призывами к демонстрациям.

— О, дьявол, неужели ты не видишь, почему я это делаю? Боевитость хотя бы этой части населения способна предотвратить готовящееся свинство. Молодежь, поскольку она готова сопротивляться, может стать на пути, а это заставит хорошенько подумать всех, кто хочет совершить переворот.

— Вот именно. Ты все твердишь об опасности переворота. А не хочешь ли ты вызвать панику, которая будет тебе на руку? Скажи правду, Алекс. К чему ты стремишься — обезглавить переворот или возглавить его?

— И это ты говоришь мне? Прекрасно зная, как я отношусь к демократическому образу…

— Ох, только избавь меня от этой чепухи! Когда кто-то становится сверхвоинственным, как только речь заходит о демократии, я мигом настораживаюсь. Мне вспоминается человек, о котором я часто слышал от отца: видный журналист до войны, видный защитник «веры в демократию» — кстати и некстати, и на все времена — антифашист. А едва пришли японцы, он моментально оказался в рядах фашистов!

— Э-э, Чоло, ты мог бы привести и более свежий пример. Почему бы не назвать моего отца?

— Слушай, Алекс, — сказал Джек, — дон Андонг вовсе не фашист.

— Тогда почему он, как Чоло, заодно с ползучими тварями?

— А Поч, я полагаю, всего лишь христианин.

— Э, Джек, да чего с ним спорить! Алекс считает, что, раз ты имеешь отношение к церкви, значит, автоматически отмечен знаком свастики. Теперь, как видишь, даже его отец оказался фашистом. Ты бы полегче, Алекс. Ведь и сам можешь кончить тем же, чем кончил твой отец.

— Никогда и ни за что! Делать из себя шута, разыгрывая на людях пьяного дурака? Или возить тележки со статуями святых, как это делал ты, Чоло? Помнишь? Правда, я не знаю, что нашло на моего старика…

— Сегодня днем он сказал мне, — вставил Джек, — что обратиться в веру — это как полюбить: причину искать бесполезно.

— Это верно, если только ты молод, — сказал Алекс. — Тогда мы все понимаем и сочувствуем. У природы есть свои причины, о которых человеческое сердце не ведает, и слава богу. Но если влюбляется старик!.. Тут как нельзя лучше подходит присловье: нет хуже дурака, чем дурак старый. И боюсь, в случае с моим стариком все дело как раз в этом.

Служанка принесла салат, и три друга перешли к маленькому столику, чтобы там, стоя с трех сторон, покончить с бифштексами. С четвертой стороны — невидимый сотрапезник, для каждого свой.

Почоло Гатмэйтану явился призрак святой Эрманы, который вдруг решил присутствовать на встрече старых друзей.

Джек Энсон увидел Нениту Куген, наверное часто бывавшую на этой веранде.

А к Алексу Мансано пришел из детства он сам — мальчишка, одетый церковным служкой и изумленно взиравший на трех пожирателей бифштексов. Что привело сюда этого мальчишку? А, дурацкое замечание Почоло о том, что он может кончить, как отец.

— С чего это мы вдруг замолчали? — спросил он, накладывая себе ломтики маринованных огурцов, салат, помидоры, красный перец и зеленое манго.

— Я задумался об этой пещере, — сказал Почоло. — Раз держать ее закрытой — значит подрывать авторитет церкви…

— …то почему бы ее не открыть, — закончил за него Алекс.

— Может быть, я так и сделаю. Прежде чем ты напустишь на нее своих ребятишек, господин сенатор.

— Или прежде, чем она унесет еще одну жизнь, господин мэр.

Да, кстати, Джек, ты ведь хотел расспросить меня о Нените Куген? Я слышал, она всюду тебе мерещится.

Взяв салат с собой, они уселись на краю веранды, свесив ноги на траву. Мокрую от росы лужайку так плотно окутала наступившая тьма, что граница сада, обозначенная деревьями и каменной оградой, терялась в душном мраке. За их спинами возвышался дом. Он казался пустым, но на самом деле в каждой комнате наверху кто-то читал, играл в шахматы или в покер, смотрел телевизор или спал. Здесь, как и везде, люди Алекса умели держаться незаметно. Только дневные посетители превращали дом в базар, к неудовольствию соседей, чрезвычайно привередливых и в то же время далеких от политики. Алекса терпели здесь не как сенатора, а как Мансано.

— Девушка часто бывала здесь, — продолжал он, — особенно когда ко мне перебрался Андре. Ну и характер эта Ненита Куген! Но я играл роль любимого дядюшки. Она называла меня тито[82] — в конце концов она же дочь нашей дорогой Альфреды. Правда, в ее годы Альфреда уже знала все ответы, а эта бедная девочка умела только задавать вопросы. От нее можно было устать — она без конца что-то выпытывала и высматривала. Я звал ее Мисс Инквизиция. И вы знаете, мои люди начали скрываться от нее, словно еретики. Я надеялся, что, связавшись с молодыми активистами, она найдет себя, но она нигде долго не задерживалась. Не думаю, что она сама знала, чего ищет, но, по-моему, она умерла в пещере потому, что там нашла наконец то, что искала.

— Я слышал, — сказал Джек, — ты должен был увидеться с нею в день, когда она умерла.

— Не должен. Просто она позвонила мне в юридическую контору, сказала, что ей нужна консультация по очень важному делу, и попросила встретиться с нею вечером. И в восемь часов я подъехал к тому переулку — помнишь дом Альфреды? — потому что она обещала ждать у задней калитки. Просила только меня припарковаться чуть подальше. Я приехал, ждал, но она так и не появилась. В конце концов я вышел из машины, заглянул в калитку, но Нениты не было, и свет в ее комнате не горел.

— Ага! — засмеялся Почоло. — Так ты знал, где ее комната!

— Да, черт побери, но вовсе не по той причине, о какой ты думаешь! Мы с Андре не раз отвозили ее домой или забирали оттуда. Разрази тебя гром, Чоло, как я мог притронуться к дочери Альфреды? А кроме того, она была не в моем вкусе.