Но сладострастная нимфа была порой и жестокой. Она завлекала в пещеру любезных ей юношей и угощала их с золотых тарелок. Они бродили потерянно по лесу до рассвета — и навсегда теряли рассудок.

Но потом появились монахи и конкистадоры, и, забытая всеми, нимфа исчезла, пещера осиротела.

Рыбаки, проплывавшие мимо, больше не окликали богиню, и женщины не приносили ей в жертву белых цыплят. И не мерцали огни по ночам, не слышалось музыки и веселого смеха — пока не явилась донья Херонима.

На исходе той ночи, когда умерла отшельница, люди увидели девушку у пещеры. Она была молода и прекрасна, и все догадались, что донья Херонима великодушна.

С появлением новой диваты ожила пещера и заиграла рыбой река, потому что донья Херонима вечно в пути: она странствует вместе с возлюбленным в быстрой, как свет, волшебной ладье, от истоков до устья, от верховьев, где солнце встает и Пасиг вытекает из озера, до низовьев, где солнце садится и река сливается с морем. Если услышишь хлопанье крыл, но никого не увидишь в безоблачном небе, знай — они рядом, ибо то кружат летучие мыши доньи Херонимы. И богатый улов ждет того, кто заметит влюбленных, скользящих в чудесной ладье: донья Херонима, опершись о сиденье, чешет гребнем длинные пряди, любуясь возлюбленным; юноша, статный, красивый, в дублете, щегольских чулках и шляпе с пышным пером, гребет, не спуская с красавицы восхищенного взора. И, минуя пещеру, рыбаки непременно помашут рукой.

Часто в лунные ночи мерцает пещера огнями и несется оттуда смех и веселая музыка. А наутро, видя сияющие под водой золотые тарелки, люди подмигивают друг другу: «Эге, донья Херонима пировала с дружком!»

Но порой она грустно сидит на камне у входа в пещеру, сияющий силуэт в полумраке сумерек или рассвета; прелестное лицо омрачено печалью, длинные пряди вьются по ветру, окутав стан, и стоит перед ней на коленях возлюбленный, в чьем взоре пылают все страсти мира. Он вплетает цветы в ее волосы, в небе грохочут незримые крылья, и сгущается над влюбленными тьма.

И будет так вечно, во веки веков: во веки веков он будет влюблен, а она молода — пока не выбросят волны на берег перстень архиепископа.

Перевод Г. Дуткиной

МЕССА СВЯТОГО СИЛЬВЕСТРА[173]

Отворять двери Новому году древние римляне поручали покровителю дверей и всяческих начинаний богу Янусу, чьи два лика (один — обращенный вперед, другой — назад) гротескно отображают свойство человеческой натуры устремляться в будущее, одновременно погружаясь в прошлое.

В эпоху христианства Януса сменил другой римлянин, папа Сильвестр, исповедник, причисленный к лику святых, день памяти которого приходится как раз на канун Нового года. На исходе этого дня, в полночь, святой папа нисходит на землю, своими ключами отпирает ворота всех кафедральных столиц христианского мира и служит в их соборах первую мессу года.

Манила была таким городом чуть ли не со дня своего основания, и на протяжении веков только ей да еще Гоа — двум городам на Востоке — оказывал честь своим посещением Новогодний Ключник. Из семи городских врат святой Сильвестр всегда избирал ворота Пуэрта-Постиго, предназначенные лишь для вице-королей и архиепископов. Встречали его здесь старший покровитель Манилы святой Андрей, наша младшая покровительница святая Потенсиана и стражи городских стен святой Франциск и святой Доминик.

Святой Сильвестр является, облаченный в золотые одежды, увенчанный тиарой. Святые рыцари несут за ним мантию, архангелы помахивают кадилами и опахалами из павлиньих перьев; впереди — серафимы с Библией, Митрой, Жезлом и Ключами; в воздухе парят трубящие херувимы. Внизу роем летят быстрокрылые Часы. За ними, в серебряной парче, подбитой соболями, тихо играя на виолах, следуют более спокойные Дни. А за самим понтификом по трое шествуют двенадцать прекрасных ангелов — двенадцать месяцев христианского года.

Первые три ангела в одеждах из хвои и жемчужных венцах, и в руках у них ладан, золото и мирра — это ангелы Рождества Христова. Следом идут три ангела в одеждах из апрельских фиалок, в рубиновых венцах, и несут они сосуды Страстей Господних, ибо это ангелы Великого поста. За ними идут три ангела в одеждах из лилий, в золотых венцах, и несут они хоругви — это ангелы Пасхальной недели. А последние три ангела — в одеждах пламенных, в венцах изумрудных, и несут они семь даров Святого Духа: Мудрость, Разумение, Знание, Учительство, Служение, Благочестие, Богобоязненность; это — ангелы Пятидесятницы.

У ворот Пуэрта-Постиго небесный сонм преклоняет колени, а святой Сильвестр приближается к воротам благородного и навеки преданного короне города Манилы, дабы открыть его Новому году.

Звонят городские колокола. Навстречу посланникам неба выходит святой Андрей со своими спутниками. Епископы обнимаются и целуются в знак мира, затем следуют в собор, где понтифик будет служить мессу Обрезания Господня. И весь этот дивный час длится перезвон колоколов, и единым мощным аккордом вздымаются их звуки, когда святой Сильвестр поднимается, дабы воздать последнее благословение. Но лишь только пробьют часы один час пополуночи, колокола мгновенно замолкают, стихает под сводами раскатистое эхо ликующей музыки, исчезает небесный сонм, и в соборе, только что торжественном, сиявшем огнями, убранном знаменами, неожиданно воцаряются молчание и прохладная темнота пустых нефов — лишь горит на алтаре перед телом Господним единственная свеча.

Те, кто сподобился увидеть такую службу хоть мельком, сообщают, что у святого Сильвестра, похоже, как и у Януса, два лика; однако сообщения эти слишком туманны, путанны и противоречивы, чтобы им можно было доверять. Более надежным представляется поверье древних, будто бы тот, кто от начала до конца увидит и прослушает мессу святого Сильвестра, встретит Новый год еще тысячу раз. Мессеру Нострадамусу[174] удалось, например, якобы благодаря черной магии, увидеть одну такую мессу, а Роджер Бэкон, по свидетельству фра Альберто Магнуса, ставил свои последние опыты на призме, что должна была открыть это таинство глазам простых смертных. Да и у нас тоже ходили слухи о некоем манильском чародее, который, подобно Нострадамусу, при помощи черной магии посягнул на священное действо — и был за то наказан.

Этот маг, известный под именем маэстро Матео, жил в Маниле в начале восемнадцатого века. Многие считали его колдуном и потому боялись. Но шла за ним слава и музыканта, художника, врачевателя, философа, химика, ученого-книжника; в его погребке на улице Реколлет целая толпа учеников денно и нощно упражнялась в различных искусствах и ремеслах — резьбе по дереву и камню, живописании на холсте сцен из житий святых, спряжении латинских глаголов, пении торжественных месс или монотонных псалмов. Сам маэстро, маленький сморщенный старец с белыми, ниспадающими до плеч волосами и жидкой белой бородкой, мог бы сойти за мумию, если бы не горящие его глаза и темперамент под стать юношескому.

Никто не помнил маэстро молодым, а посему считалось, что ему уже не одна сотня лет. Кое-кто утверждал, что жил он еще во времена Конкисты, — в ту пору молодой служитель древних культов, он обладал огромной властью, носил длинные волосы и занимал мысли красавиц. Скрываясь от кастильцев, он оборачивался то диким зверем, то птицей, чтоб втайне готовить возвращение прежних богов, тех неистовых, страшных старых богов, что живут сейчас в изгнании на горных вершинах, в густых лесах и на облюбованных ими далеких южных островах; в темные безлунные ночи или когда свирепствует тайфун они тайком покидают свои убежища, и, чтобы вызвать их в такое время, надо поджарить человечью печенку или прибегнуть к какому-нибудь еще столь же жуткому средству.

На самом же деле маэстро Матео не было и восьмидесяти лет, но его не могли помнить молодым, ибо молодость свою он провел в беспрестанных скитаниях по стране, что помогло ему овладеть многими искусствами, выучиться дюжине языков, глубоко познать тайны колдовства и врачевания травами. Как и все колдуны, он был одержим страхом смерти и идеей бессмертия, но, даже при всех своих познаниях, так и не мог вырвать у жизни ее главной тайны, хоть и ставил бесчисленные опыты с расплавленным золотом и жемчугом, черепашьими кишками, обезьяньими внутренностями и совиной кровью. И после каждого тщетного опыта он угрюмо смотрел в окно, размышляя о том, что вот здесь, на той же улице, в соборе, ежегодно, как говорят люди, служат какую-то мессу, которая, доведись ему увидеть ее, продлила бы его жизнь на тысячу лет.