NICK JOAQUIN

Cave and Shadows Metro Manila, 1983

Перевод И. Подберезского © Nick Joaquin, 1983

Видение — краб на ниточке, которого прогуливала обнаженная девушка, — возникло в довольно густом полумраке коридора гостиницы, да и к тому же когда он, Джек Энсон, был в полуобморочном состоянии.

Это случилось после завтрака.

Приехав в город по малоприятному делу, он как-то скоротал бессонную ночь и встал чуть свет совершенно разбитый. Уже много лет ему не приходилось сражаться с незнакомой постелью. Наспех побрившись и умывшись, зевая в предвкушении кофе, он спустился в холл — и напрасно. Обслуживание только с семи часов. Тогда Джек Энсон вышел на улицу, и сразу же дыхание манильского августа обрушилось на него как удар.

Удар пришелся не сверху — небо еще не просветлело, — а снизу: земля и тротуары источали жар, словно под ними бурлил ад. Едва покинув кондиционированное помещение, Джек Энсон мгновенно размяк и почувствовал, как тело его начало покрываться испариной. Влажное тепло под одеждой тут же осело на коже росой и, когда он двинулся в путь, потекло бульоном в паху и под мышками. Интересно, подумал он, заметны ли уже потеки и действительно ли так пылает лицо, как ему казалось.

Август с детства наводил на него ужас. Это был месяц, красный от пожаров, красный от крови, месяц амока, когда люди взрываются гневом, сходят с ума. В первый день августа ему обычно не позволяли ходить в школу, особенно если тот выпадал на пятницу и потому был зловещим вдвойне. Впрочем, в августе следовало остерегаться любого дня. Еще ребенком он догадывался, что этот предрассудок как-то связан с погодой: августовский зной был пронизан духом насилия. Пусть улыбнутся иностранцы, услышав, что в круглогодичной жаре филиппинцы ухитряются выделить пору, называемую летом; но все же с марта по июнь что-то и вправду есть похожее на старое доброе лето. Температура может подскакивать до высочайшей отметки, но это довольно сухая жара, она порождает всеобщее чувство веселья и расслабленности. Время фиест, время каникул.

С приходом дождей меняется настроение, меняется и характер зноя. Март человека жарит, август — варит. В этом кипящем месяце нет умиротворенности и благодушия тихого лета. Волны влажной жары набегают одна за другой, не давая вздохнуть. А если воздух непрозрачен и как бы затянут дымкой — жди беды. Он сгущается, темнеет, а потом, не выдержав перегрева, взрывается грозой, смерчем, тайфуном. Но буря не очищает и не охлаждает воздух. Влажная духота после нее становится совсем невыносимой. Земля источает миазмы. «Сингау нанг лупа», говорят тагалы. «Дыхание земли». Бурные августовские наводнения делают его совсем удушливым. Чередование волн духоты и ураганов породило миф об августе как месяце насилия, и сейчас, в августе 1972 года, Джек Энсон вспомнил это, когда, шагая куда глаза глядят, вышел на авеню Рисаля.

Его отель находился в центре Манилы, в переулке, выходящем на улицу Карриедо, и через несколько шагов он оказался на перекрестке, где, несмотря на такую рань, уже стоял рев. Двойной ряд джипни[26], огибая угол площади Гойти, заполнял авеню насколько хватал глаз, от старого кинотеатра «Идеал» до «Одеона» на пересечении с улицей Аскаррага. Крыши бесчисленных джипни сливались в сплошную ленту, тянувшуюся к свету, словно настилали дорогу для солнца, уже пламеневшего над городом.

Волны зноя, бившие теперь сверху, согнали Джека Энсона с открытого тротуара под аркаду. Но и тень раскалилась, и каждый шаг в ней был шагом в духовке, к тому же, несмотря на ранний час, уличные продавцы, выкликавшие свой товар, уже захватили половину тротуара, и прохожие должны были обходить их, сбиваясь в кучу и теснясь. И на каждом лице — все равно, веселом или мрачном, сонном или возбужденном — застыло такое выражение, словно у человека перехватило дыхание и он вот-вот задохнется.

Март человека жарит, август — варит. Ну за какие грехи наших предков, причитал мысленно Джек Энсон, мы в наказание обрели этот ад на земле?

Увлекаемый толпой, он не чувствовал ностальгии, которую должен бы был испытывать маниленьо[27] по рождению и воспитанию, впервые почти за двадцать лет шагая по земле родного города (теперь ему было сорок два). Он смотрел по сторонам, стараясь хоть что-то припомнить, но кроме кинотеатров, все еще стоявших на своих местах, узнавал только громады отелей «Грейт истерн» и «Авеню». Интересно, сохранился ли театр «Палас» за углом на улице Ронкильо, напротив старого ресторанчика, того самого, куда забегал он после водевилей в «Паласе» отведать китайской лапши? Он уехал отсюда в свадебное путешествие (и уж больше не возвращался) в начале пятидесятых годов, в разгар эры кумбанчеро. Потом пришли рок, твист и дискотеки, а он все пекся под солнцем на своем островке недалеко от Давао[28], где добывал каучук и выращивал искусственный жемчуг… Энсон остановился было около кофейни, привлеченный запахом кофе, но тут же зашагал прочь, не выдержав завываний музыкального автомата, игравшего что-то в стиле а-го-го.

Он купил газету и вернулся в гостиницу. У стойки по-прежнему было пусто, но уже можно было заказать кофе. Его встретил длинноволосый молодой официант в расклешенных брюках колоколом. Он вспомнил трофейное хаки, солдатское обмундирование и спецодежду, в которых щеголял в конце сороковых годов: мы, мальчишки, тоже были тогда вроде из военных запасов, как джипни. То был тускло-оливковый мир армейских излишков, расцвеченный всеми цветами радуги.

Вернувшись в номер после завтрака, он переоделся, но тут же помчался в ванную. То ли с завтраком что-то неладно, то ли утренняя прогулка доконала его. Он был близок к обмороку, голова у него кружилась, словно в лихорадке. Попытался стоять прямо, чтобы посмотреть, не шатает ли его, и не сразу понял, что звонит телефон.

— Привет, Джек. Это Почоло. Я тебя разбудил? Мы внизу, в вестибюле. Со мной врач и полицейский, как ты просил. Ты спустишься, или нам подняться к тебе?

— Я спущусь, — сказал он.

Он снова прошел в ванную, плеснул воды в лицо. Потом вышел в коридор и уже собирался закрыть дверь, но машинально обернулся — тут-то и возникло видение.

Коридор кончался холлом, который пересекал его, и в самом пересечении этой буквы Т, в тусклом свете, он увидел большого черного краба, который быстро бежал по полу, натягивая нитку — ее, как оказалось, держала шедшая за ним девушка. На ней были только высокие розовые сапоги танцовщицы а-го-го, розовая шляпа — и ничего больше. Они с крабом вышли из-за угла, со стороны пожарной лестницы, пересекли коридор и скрылись за углом, где были лифты.

Не будь Джек Энсон в таком состоянии, он побежал бы за обнаженной девицей и, вероятно, получил бы вполне естественное объяснение этому действу с крабом. Может быть, то был обряд посвящения, может — проигранное пари. Но здравый смысл не подсказал ему ничего путного — он боялся, что не видел того, что видел. Страх сковал мысли, он просто стоял и смотрел, а рука его так и застыла на ручке двери.

Наконец он снова вошел в номер, сел на кровать и попытался осмыслить происшедшее.

Вслух, и довольно громко, он напомнил сам себе, что накануне прилетел на самолете из Давао, приземлился в Маниле в девять часов вечера, прибыл в отель в десять и, не распаковывая вещи, сделал нужные телефонные звонки. Потом принял ванну и сразу же лег в постель, поскольку не имел привычки ужинать. Ночью он спал скверно и встал с тяжелой головой. Видимо, на его самочувствии сказалась и ранняя прогулка, вдобавок что-то было неладно с завтраком. Он подозревал, что виновата вода. Желудок, наверное, принимал теперь только ключевую воду его далекого южного острова.