— Она вам не сказала…

— Это, Наталия, вы должны сказать; за что вы так терзаете меня?

— Я вас терзаю?

— Отчего вы хотите ехать с Эстебаном?

— Но выслушайте, Марио…

— Нет, слушать будете вы! Вы его не любите, но вам нравится видеть, как я страдаю! Вы бессердечны, вы жестоки!

— Выслушайте меня!

— Отчего вы решили ехать с ним? Ответьте?

— Но отчего вы принуждаете меня отвечать? Я не обязана объяснять вам причины своих поступков.

— Оттого, что я люблю вас, а вы любите меня!

— Ах вот как?

— И не поедете вы с ним сегодня!

— Неужто?

— И никогда больше не будете с ним ездить!

— Сударь, я буду ездить с кем пожелаю!

— Вы едете со мной, Наталия! — властно произнес он.

— Кто вы такой, чтобы мной распоряжаться? Матерь божья! Неужели я раба этого человека?

— Предупреждаю вас, Наталия…

— Вы пугаете меня?

Лицо Наталии, искаженное яростью и зелеными отсветами изумрудов, было совсем близко, и Марио крикнул прямо в это лицо:

— Не смейте ездить с ним!

Каждый из них чувствовал разгоряченное дыхание другого.

— Кто дал вам право мной распоряжаться? Я не подчиняюсь вам, сударь, да и никому другому тоже! Я свободна!

И Наталия расхохоталась, звеня серьгами.

— А я запрещаю вам бывать с ним! — Марио топнул ногой.

— Что ж, попробуйте! — насмешливо бросила Наталия и позвала, сбегая с лестницы: — Эстебан! Подождите, Эстебан! Мы едем с вами, с вами!

Наталия летела, искрясь украшениями, гневом, ненавистью, любовью.

Она не могла успокоиться и в коляске Эстебана, которая увозила ее вместе с обезумевшей от страха теткой. А вслед за ними с грохотом неслась коляска Марио, и толпа, запрудившая улицы, разбегалась, очищая путь бешено мчавшимся упряжкам.

— Быстрей, быстрей, — молила Наталия, прижимая к себе теряющую сознание тетку, — быстрее, Эстебан…

Едва поняв, что за ними погоня, Эстебан прыгнул на облучок и вырвал у кучера вожжи.

Из окошка коляски Наталия видела Марио, закрывавшего собой полнеба, свистящий кнут в его руках, его рвущихся коней, его разметанные кудри, безумие в его глазах. Биение сердца, а не колокола наполняло ее уши таким громким звоном.

— Быстрей! — кричала Наталия; ее швыряло из стороны в сторону. — Быстрей, быстрей…

— И вдруг, — продолжала донья Пепита, — перед ними выросла стена, кони рванули в сторону, ломая дышла, обрывая упряжь, и коляска ударилась о стену… Джози! Что с тобой?

— Значит, она не смогла… так и не смогла…

— Тебе нехорошо?

— Она ничего не смогла сделать! Но она хоть пыталась, а это уже много! Я тоже могу! Я сделаю…

Стиснув треснувшее зеркальце, девушка выпрямилась, освещенная не только блеском драгоценных камней.

— Мама, — ее голос был предельно напряжен, — я должна сказать тебе…

— Что, Джози?

— Я врала тебе, мама.

— Знаю.

— Знаешь?! И доверила мне изумруды?

— Я хотела спасти тебя, Хосефа.

Зеркальце выпало из рук девушки и разбилось на мелкие кусочки. Зрачки Джози расширились, лицо стало как мятая бумага.

— Не надо, мама! — выкрикнула Джози, ее руки непроизвольно рванулись, будто она хотела зажать матери рот.

— Я не могу иначе. Я должна сказать, а ты должна меня выслушать. — Тонкое лицо доньи Пепиты выражало беспредельную усталость.

Чувствуя, как тело покрывается испариной, словно завороженная, смотрела девушка на губы матери.

Губы двигались, произнося слова:

— Трудно жить по-христиански, потому что христианин на каждом шагу, каждую минуту выбирает, как ему поступить, ведь у добра и зла похожие лица. Зло может казаться добром, а добро — злом, и даже хорошему христианину легко ошибиться, если он не умеет выбирать. И все же наша сила как раз в том, что мы можем выбирать, в состоянии сделать выбор.

— Ну хватит, мама, хватит! Замолчи! Замолчи!

— Я тебе доверила эти изумруды, — устало продолжала донья Пепита, — чтобы ты сделала выбор. Я знаю, тебя мучает соблазн, хочу тебе помочь, спасти тебя, Хосефа, хочу показать, что доверяю тебе вопреки всему. Тебе известно, как много значат для меня эти изумруды. Что бы ты ни решила, твой выбор будет осознанным — ты будешь знать, что ты делаешь, как ты поступаешь со мной и с собой.

— Оставь, мама, все напрасно! Все происходит само собой. Происходит сию секунду!

Донья Пепита вздрогнула, побледнела.

— Ты тоже это почувствовала? — спросила она, силясь улыбнуться. — Странно, даже мурашки по коже пошли… Джози!

Джози без чувств лежала на полу.

Донья Пепита ощутила, как напрягся каждый ее нерв, когда она склонилась над дочерью. Она хотела позвать на помощь, но у нее пересохла гортань, она задыхалась. Колокольный гул казался ей биением ее собственного сердца.

— …А когда гудящий мрак перестал наконец кружиться, я обнаружила, что стою на незнакомой улице, и первое, что я увидела, — твое лицо.

— И первое, что ты мне сказала: я потеряла серьгу.

— Потом я осмотрелась по сторонам, увидела, что случилось, бросилась тебе на грудь и разрыдалась, а ты меня успокаивал, а потом поднял на руки и унес.

— Но когда мы ее похоронили и я рыдал на коленях у могилы, ты заставила меня встать на ноги и стала утешать.

— Ты очень любил ее, Андонг?

— Я ее и сейчас люблю, Наталия, — Андонг Ферреро улыбнулся жене, — потому что это она свела нас.

— Но мы же этого не знали в то время! — воскликнула Наталия, расправляя мантилью. — Ты уехал за границу, и все думали, что ты навсегда останешься там, а я осталась здесь одна, на долгие годы — мать умерла, отец умер, я будто мертвая тоже, хоть и в живых… Но, вспоминая тот день, я всякий раз видела твое лицо, чувствовала, как твои руки поднимают меня. И все пыталась понять: как ты мог догадаться, что это случится, отчего ты последовал за нами?

— Я был влюблен, а влюбленным предчувствие всегда подскажет.

— Как мне?

— А ты тоже предчувствовала?

— Да, и, пока меня не спрашивают, я помню, а стоит спросить, тут же забываю…

Наталия Ферреро улыбнулась в зеркало, закалывая гребнем черную мантилью на голове.

— И больше ты Марио не видела? — спросил он, застегивая ожерелье у нее на шее.

— Один раз. Когда умер отец. Отец был терциарий, и обмывать и обряжать его пришли монахи-францисканцы. Среди них был Марио, очень худой, почти неузнаваемый и такой непривычный в грубой коричневой рясе — раньше он всегда так элегантно одевался. И я была уже не та — целые годы прошли с того страшного дня. Из-под капюшона горели глаза, которые меня не узнавали. Эти глаза видели только свою истинную любовь — Бог принял его в сердце свое, Андонг, он святой.

— Пути господни… — пробормотал Андонг задумчиво. — К странным последствиям привела эта бешеная скачка, которую ты затеяла.

Наталия засмеялась:

— К невероятным последствиям, не так ли? Ты только послушай, что они там делают!

Оба прислушались, и сквозь колокольный звон, сквозь громыхание уличных оркестров снизу до них донеслись возбужденные мальчишеские голоса.

— Давай-ка спустимся к этим негодяям, — улыбнулся Андонг.

— Но у нас будет и дочка. — Наталия показала мужу серьгу в форме канделябра, которую она собиралась вдеть в ухо. — Я дала обет Пречистой Деве, что моя дочь пойдет за ее статуей.

— С одной серьгой?

— И не дай ей Бог потерять ее! — прошептала Наталия Ферреро, и ее глаза блеснули от внезапных слез.

Немолодая женщина в изумрудном уборе, сутулая, грузная от воспоминаний и беременности, стоя перед зеркалом, на миг почувствовала себя юной Наталией Годой, которая беззаботно кружилась по этой комнате в день, когда отец подарил ей изумруды, а она впервые сказала о своей любви…

Да, верно, думал Андонг Ферреро, она должна носить эту серьгу как трофей, как боевой трофей. Он смотрел на фигуру, замершую перед зеркалом, отяжелевшую от прошлого и будущего, и угадывал в ней гордость и отвагу гвардейца, воина, покрытого шрамами, но не сдавшегося — судьбе ничего не удалось отнять у нее, кроме серьги.