— Пропади все пропадом! — задыхаясь, произнес Пако и так резко встал со стула, что головой задел веревку с висевшим на ней бельем и свалил выстиранное белье на пол. Со злостью отшвырнув ногой мокрые тряпки, Пако подошел к окну. Он дрожал от гнева и, повернувшись спиной к комнате, сжимал кулаки в карманах. У него, наполовину португальца и наполовину филиппинца, была великолепная фигура, черные вьющиеся волосы и четко очерченный профиль, совсем как у Мэри, которая спокойно продолжала макать печенье в чай.
Сгорбившись, Пепе Монсон грустно стряхнул пепел с сигареты в блюдце и снова подумал, что Мэри и Пако очень похожи на брата и сестру — особенно сейчас, когда на обоих были одинаковые синие свитеры с высоким воротом — совсем как близнецы из итальянских баллад.
Пако повернулся и неожиданно спокойным голосом спросил:
— Когда ты у нее была, Мэри?
— В понедельник утром, — так же спокойно ответила Мэри, не поднимая головы.
— Почему ты не сказала мне об этом?
— Если бы мы, как раньше, все говорили друг другу, я бы вообще не пошла к ней. Но мы начали таиться друг от друга, мы начали лгать — как я могла сказать тебе? Я просто отправилась к ней, и все.
— Но почему, почему?
Она подняла голову, и глаза ее сверкнули:
— Потому что я боялась, потому что мне было страшно. С тех пор как ты вернулся, ты стал таким странным. И потом эти письма… Ты знаешь, Пепе, после возвращения он почти не выходит из дома. Разве что рано утром немного пройдется, а потом запирается у себя на целый день. Прямо как будто его полиция разыскивает…
— Но подумай сама, Мэри, подумай сама! Неужели ты не понимаешь, что если я не выхожу из дому, то как раз потому, что не хочу встречаться с этими женщинами!
— А почему бы нет? Почему ты боишься их увидеть? Ты что, изнасиловал их? Обеих?
— Ты сама была у них. Во всяком случае, у нее. Почему же ты не спросила?
Напряжение постепенно сходило с ее лица.
— Мы не говорили о тебе, — высокомерно бросила она.
— Тогда о чем же вы говорили, черт вас побери? О нейлоновых чулках?
— Нет. О моих акварелях.
Мужчины разразились хохотом. Пако, трясясь от смеха, уперся локтями в подоконник и сполз на пол.
— Мэри, — сквозь смех выговорил он, — ты великолепна! Ты отправилась к этой женщине выяснять, не изнасиловал ли я ее, а вместо этого она заставила тебя говорить о твоих акварелях…
— Да, пожалуй, так. Она спросила, чем я занимаюсь. Я ответила, и она так заинтересовалась, что, прежде чем я сообразила, в чем дело, мы уже шли в наш салон, чтобы показать ей мои работы. И знаешь, Пако, она купила две вещицы: «Паром Яумати в часы пик» и «Китайские похороны» — помнишь, та акварель в розовых и коричневых тонах? И еще она просила меня нарисовать для ее спальни мадонну, являющуюся детям в Фатиме[12]. Перестань смеяться, Пепе, или я разобью этот чайник о твою голову!
— Не надо, Мэри, не надо! Я не над тобой смеюсь, честно! Разыграли ведь меня! Эта женщина сделала из меня круглого дурака! Я как последний идиот позволил ей растрогать меня своими рассказами, а она, надо думать, просто потешалась надо мной. И она так небрежно упомянула о тебе, Пако, — мне и в голову бы не пришло, что ты ее хорошо знаешь и даже мог бы изнасиловать. Я-то подумал, что она вообще не знакома с тобой.
— Это она так сказала?
— Она даже не могла толком припомнить твое имя.
— Шлюха!
— Но она вовсе не похожа на шлюху, — запротестовала Мэри. — Она произвела впечатление даже на такого осторожного человека, как твоя Рита, Пепе. Она выглядит как настоящая леди. Мы с ней встретились в понедельник — и не вечером, а днем, — но она была одета в черное шерстяное платье с воротником-стойкой и вышитым на груди золотым драконом, а драгоценности на ней были настоящие — с Явы. Перед моим приходом она читала о явлении мадонны детям, и, когда я вошла, она так и не отложила книгу, а прижала ее к груди и заложила между страниц палец, чтобы не потерять место. На протяжении всей нашей беседы она, по-моему, оставалась под впечатлением прочитанного — то вставала, то садилась, поминутно заговаривала о книге и в конце концов заявила, что должна прочесть мне несколько отрывков, которые, по ее словам, не вполне понимала. Но по тому, как звучал ее голос, я почувствовала, что она боится понять прочитанное, вернее, понимает, но не хочет в этом себе признаться, и мне стало очень жаль эту женщину, захотелось взять ее на руки и баюкать, как ребенка. Она была в великолепном туалете, а я — в поношенном пальто и стареньком берете, но она так держит себя, что забываешь, как ты одета. Она и вправду очень миниатюрна, но какая в ней кроется огромная жизненная сила! Сколько ей лет? Сорок? Пятьдесят? Как-то не замечаешь ни ее миниатюрности, ни ее возраста. Возле нее я не чувствовала себя ни слишком молодой, ни слишком большой, ни плохо одетой — я просто чувствовала себя такой, какая я есть на самом деле. Она очень набожна — странно, что ты не заметил этого, Пепе.
— Почему ты так думаешь? Может быть, потому, что, размышляя о мадонне, она носит платье с драконом и языческие драгоценности?
— Нет, потому что она все-таки размышляет, несмотря на дракона и драгоценности.
— А я думал, ты ревнуешь к ней, Мэри.
— Какой вздор! — рассмеялась Мэри, чуть покраснев. — Пако понимает. Верно, Пако?
— Конечно, понимаю, дорогая, — серьезным тоном ответил Пако, поднимаясь с пола.
— Что ты понимаешь? Что я потеряла голову?
— Было бы странно, если бы ты вела себя иначе.
— И ты правда никого не насиловал там, в Маниле?
— Во всяком случае, не все время.
— Прости, что я так себя вела.
— Прости, что я уронил белье.
— О, пустяки. Я сама подберу, — сказала она и стала помогать ему.
— Ну его к черту, это белье, — взмолился он. — Давай лучше возьмем детей и пойдем в парк.
— Но ведь скоро будет темно.
— Если верить моим часам, до захода солнца еще около часа. Пепе, старина, ты идешь с нами?
— С удовольствием, если не помешаю, — ответил Пепе и, повернувшись к ним, с улыбкой посмотрел, как они стоят друг против друга с охапками белья в руках.
— Наверное, ему доставляет удовольствие наблюдать, как ссорятся супруги, — сказала Мэри.
— Я пойду за детьми и прихвачу твой берет, — сказал Пако.
Пако Тексейра повез свой оркестр в Манилу, заключив шестимесячный контракт, по которому его ребята должны были играть в двух ночных клубах — по неделе в каждом. Пако сколотил свой оркестр, называвшийся «Текс тьюн текнишнз», еще во время войны, и он имел немалый успех у гонконгской публики, потому что большинство все еще работавших кабаре были уже не в состоянии выписывать музыкантов из Манилы, а оркестр Пако, игравший американские джазовые вещи на филиппинский лад, состоял из застрявших в Гонконге филиппинцев и был единственной роскошью, которую Гонконг военного времени мог еще себе позволить. С точки зрения техники ребята «Тьюн текнишнз» были действительно мастерами своего дела и пришлись в Гонконге весьма кстати: в течение тех трех лет, когда в Гонконге царило смутное беспокойство и крупа выдавалась по карточкам, оркестр исполнял оригинальные вариации на темы довоенных мелодий, но слушали их главным образом потому, что они напоминали о добрых старых временах; а когда война кончилась и манильские оркестры вновь восстановили свою монополию во всех увеселительных заведениях Востока — от Калькутты до Кантона и от Шанхая до Сурабаи, — Пако обнаружил, что в послевоенном Гонконге найти приличный ангажемент для его мальчиков стало гораздо труднее, несмотря на великое множество вновь открывшихся кабаре и ресторанов. Контракт в Маниле ему предложили только потому, что оба ночных клуба, куда их пригласили играть, открыл действовавший через подставных лиц миллионер-китаец, который решил погреть руки на туристском буме и вложил деньги в «Манилу — Гонконг» и «Шанхайский бульвар» — два заведения, призванные дать манильцам представление о ночной жизни в Гонконге и Шанхае. Естественно, китаец пожелал выписать оркестр из Гонконга — дополнительный штрих к особой китайской атмосфере, созданной в обоих клубах: на стенах иероглифы, фонарики и зеркала; в проходах между столиками молоденькие китаянки, продающие сигареты; на пятачке в центре зала танцующие танго и фокстрот русские белоэмигрантки; и всегда начеку — вооруженные вышибалы из Бомбея.
