Входя в Кёльн через западные ворота, Аарон подумал, что Рихеза, может быть, все еще ожидает его возвращения через восточные ворота. Покидая год назад дом архиепископа, он даже не простился ни с сестрой Оттона, ни с его племянницей. Боялся, что они разгневаются на него — уговорят Гериберта, чтобы тот переменил намерение, чтобы в Польшу, а не в Испанию послал бездомного монаха. Аарон просто бежал тогда от влюбленных в Болеславову кровь женщин. Трусливо бежал, только бы не ехать в Польшу.

А в Польшу он все же поехал. Но не бездомным монахом, а облеченный саном, почтенным преосвященным аббатом.

Правлению его были подвластны тысячи славянских душ, темных душ, которые он должен был утверждать в новой вере, чужой, непонятной. Но не только души вверили ему. А и обширные леса, луга и пахотные земли, лесные сплавы, медоносные борти, десятки коров и свиней, сотни лесных зверей, которые должны были убивать для него умелые охотники, и сотни женских и мужских спин, которые должны гнуться, подневольно работая на него, Аарона. Бдительным оком должен был он следить, которая спина сильнее прочих, более гибкая. Эту он должен выделить из числа прочих — одеть в хорошо выделанную медвежью шкуру, в наряд княжеского война. И вместе с такой шкурой должен вручить палицу, лук, полета стрел, а отборному воину — копье и щит; а уж отборному из отборных сам князь даст остроконечный шишак, цепь из янтарных шариков, а кое-кому даже кольчугу, снятую с убитого сакса.

Дали ему еще и власть казнить смертью тех, кто, приняв крещение, втайне совершает языческие обряды. По любому его вызову прибудет в Тынец из Кракова княжий сотник, любого, на кого укажет палец аббата — вот этот вернулся в мерзостное язычество, — быстро посадят на кол. Чаще всего ловили на отправлении безбожных обрядов девиц. Был, правда, какой-то закон, запрещающий карать их смертью, — даже Унгер Познаньский, тот самый, о котором Сильвестр с неприязненной гримасой говаривал «этот мясник», давно уже почти дал убедить себя Бесприму, первородному сыну Болеслава, что кара смерти никогда не коснется невинных девиц. «Ведь прежде, чем она умрет, кол будет ее мужем», — с жаром втолковывал Бесприм, потирая узловатые руки.

Но Аарон умело отказался от права и обязанностей выносить смертные приговоры. «Княжеское это дело, а не монашеское», — объяснял он, ссылаясь на писания святых отцов.

Впрочем, и другие права и обязанности, которые накладывало звание настоятеля самого богатого в Польше монастыря, отнюдь не обременяли любимца Сильвестра Второго.

Долго отказывался он от чести, о которой и не мечтал, к которой и не стремился. И наконец уступил. Не поддался уговорам Гериберта и Рихезы — не уступил их немилости и гневу. Но не сумел устоять против горячих уговоров Тимофея, многолетнего друга.

Тимофей прибыл в Кёльн за месяц до возвращения Аарона из Кордовы. У Аарона слезы стояли в глазах. Тимофей же улыбался, как будто высокомерно, но лишь для того, чтобы скрыть волнение.

— Ты нисколько не изменился за эти годы, преподобный отец Аарон, — сказал он, держа приятеля за плечи.

— Зато ты страшно изменился, преосвященный епископ, — прошептал Аарон, впиваясь глазами в жесткое, полное, почти расплывшееся, но, пожалуй, еще более красивое, чем раньше, лицо Тимофея, уже не обрамленное, как когда-то, кудрями, спадавшими чуть не на плечи, теперь у него была короткая, золотистая щетина с выстриженной тонзурой. — Как же ты похож сейчас на дядю, Иоанна Феофилакта. И подумать только, что теперь вы оба епископы.

— Давно ты не был среди христиан, отец Аарон, — усмехнулся Тимофей, познаньский епископ, — вовсе перестал интересоваться делами нашей церкви. Нет уже епископа Иоанна Феофилакта, есть святейший отец Бенедикт Восьмой. Пришел час отмщения за унижение Оттона Чудесного и Сильвестра Мудрейшего; камня на камне не осталось ни от одного замка Кресценциев, а сын Феодоры Стефании, шутовской патриций, последовал, унесенный паршивой какой-то хворью, в адское пекло к своим дедам и отцам, остальных же родичей далеко из пределов Рима и его окрестностей изгнал мой святейший дядюшка!

Аарон бессильно упал на скамью.

— Иоанн Феофилакт — папа?! — еле выдавил он, так сжалось у него сердце от безграничного и радостного удивления. От удивления и надежды. Значит, он вернется в Рим! Тот, кто явился ночью к одинокому Сильвестру в дни самого большого унижения, не отвергнет любимца Сильвестра в дни его славы и могущества!

Но радостные надежды тут же развеялись.

— Дядя и я очень изменились, но Рим похож на тебя, отец Аарон: но меняется. По-прежнему изгоняет каждого достойного наместника Петра. И дядю изгнали римляне. Но я не тужу, вернется! Вернется, как Григорий Пятый. Такие всегда возвращаются.

Установилась минутная тишина. Тимофей стал прохаживаться, шурша переливающимся епископским облачением. Аарон следил за ним все еще изумленным взглядом, полным радостного восхищения.

По вдруг он опустил глаза к полу.

— А что с ней?

— С кем?

— С Феодорой Стефанией, — прошептал он, с трудом переводя дыхание.

Тимофей снисходительно, но не ехидно улыбнулся.

— Нашлись ревностные советчики, которые советовали дяде, — сказал он небрежно, — чтобы он велел удушить ее в темнице. Но святейший отец сказал: «Без мужа и сынка эта стареющая женщина не опасна. — Ответил мудро и милосердно: — Пусть живет, пусть пользуется покоем и свободой». Мы, тускуланцы, не изощряемся в жестокостях. Мой предшественник в Познани германец Унгер каждую девицу, которую ловили на том, что она бросает венки в Варту, тут же приказывал сажать на кол. Я же таков девице приказываю на год удалиться в лес. Если волки не съедят, если с голоду не умрет, пусть через год спокойно возвращается под родительский кров; еще стараюсь, чтобы какой-нибудь княжеский воин, из тех, что самый набожный, взял ее за себя. Уж он-то отучит ее от языческих обрядов.

Аарон вздохнул:

— Как же не завидовать тебе, Тимофей? Сбылись твои мечты, казалось бы такие недосягаемые. Мощью епископского помазания борешься с демонами славянских земель!

Тимофей потянулся. Потерся пухлым лицом о левое плечо.

— Это так. Все сбылось. Даже больше, чем мечтал.

Громко шурша облачением, поспешно подошел он к Аарону. Золотым епископским крестом почти коснулся бедной, монашеской одежды.

— Помнишь, — воскликнул он, — как Экгардт издевался, что славяне ездят на палочке, думая, что сидят на копе? Так вот, когда я предстал перед Болеславом, я сразу выпалил ему это. А он насмешливо прищурил холодные, светлые глаза и говорит: «Что же ты хочешь, чтобы я с тобой в Рим на посеребренной палочке поехал? Подожди, останься со мной, я отяжелел, неподвижен стал: поможешь мне, римлянин, на коня пересесть. А там и поедем».

— И поедете?

Гордой, несокрушимой уверенностью загремел голос Тимофея, когда он ответил:

— Поедем. Вот увидишь. Уже сейчас на лошадиную спину садимся, только перед саксами прикидываемся, что все еще на палочке скачем.

— И скоро поедете? Надо торопиться. Рихеза подгоняет, ей скорей надо в Петровой базилике с Беспримом первородным сочетаться, от крови Болеслава Оттонова наследника, Цезаря Августа родить.

Тимофей засмеялся:

— Не за Бесприма — этот хоть и первородный, но глуп, варвар, а вот за Мешко, красавца и ученого, выйдет государыня Рихеза. Но не думаю, что в базилике Петра. И не в Риме родит она наследника крови Болеслава, Оттона и базилевсов, а в Познани или в Кракове. С поездкой в Рим придется ей подождать.

— А согласится ли? Она же твердит: в Риме, только в Риме.

— Для того я и прибыл, чтобы согласилась.

Рихеза долго не соглашалась. Со слезами гнева и попранной гордости кричала, что никогда-никогда не позволит унизить свое звание римлянки. Наследница Оттона лишь во всемирном городе скажет славянскому князю по древнеримскому обычаю: «Где ты, Кай, там и я, Кайя», только в Риме зачнет сына, будущего Цезаря Августа. Были моменты, когда она так упиралась заходила в этом так далеко, что заявляла, что не надо ей ни Мешко, ни Бесприма, — уйдет в монастырь по примеру теток Софии и Адельгейды — слишком еще девичье у нее тело, чтобы зачинать и рожать. Аарон давно бы уже сдался и отступил. Но Тимофей был неутомим. Целые дни проводил в совещаниях с Матильдой, с Герренфридом, с Герибертом, как-то даже ошеломил и Рихезу и Аарона неожиданным заявлением, что обручение с Мешко состоится в день сошествия святого духа в Мерзебурге — таково окончательное пожелание благороднейшего Генриха, короля Германии и Италии, а в недалеком будущем и Римского императора, воле которого не может противиться ни Герренфрид, отец Рихезы, ни Болеслав, поскольку они являются послушными ленниками Генриха.