— Он был римлянином.

— Вот опять ты себя обманываешь. Не был он римлянином. Призрак принимал за правду, вот и ты так же. Только в нем и было от римлянина, что понимал, что величие Рима — это могущество. Почитал могущество. С плачем призывал его к себе. Украшал его. Мое могущество украсил серебряными орлами. Уже не улетят от меня. Не захиреют со мною. Это ничего, что серебро на них поблекло. Все так же украшают могущество, хоть и поблекли.

Аарон оторвался от завесы. Он услышал звук, напоминающий поцелуй. В лоб целует? Или в губы?

Уходил он радостный, веселый. Вот и последний морок исчез: он убедился, что Рихеза не Феодора Стефания. И он моя «ет служить ей верно и спокойно. Не падет на него подозрение Болеслава об участии в кознях и заговорах — не изгонят его из Тынца, где он согласно с указаниями Тимофея будет служить делу разноплеменной империи, империи, правящей миром, символом которой являются золотые Петровы ключи. Хорошо ему в Тынце — спокойно, безопасно, тепло.

Без тревоги шел он по темным комнатам. Никто невидимый не укрывался у стен или в углах.

И заблудился в темноте. Но ничуть не испугался. Весело напевая вполголоса, кружил он по большим пустым комнатам с маленькими оконцами, сквозь которые поглядывали на него веселые, как и он, звезды. И вдруг остановился. Откуда-то рядом донесся голос Рихезы. Аарона удивили ее слова. Еще больше удивился бы он, если бы мог видеть ее взгляд, обращенный на супруга. Но в ее опочивальню он так же не мог войти, как и в ее душу и мысли. Впрочем, это и лучше было для него, что не мог проникнуть ни туда, ни туда. Лишился бы веселья, роднящего его со звездами. А Рихеза говорила:

— Все государь-отец изволил мне объяснить. Только затем и начал новую войну с государем Генрихом, чтобы отстоять великолепное наследие Оттона, чтобы возродить правящую миром, разноплеменную империю, чтобы проложить себе и серебряным орлам дорогу в Рим. Еще немного — и взойдем на Капитолий, государь мой супруг любимый. Перед тобой, прежде чем перед сыном твоим, понесут орлов. Не серебряных — золотых…

Мы на школьной скамье узнаем из наших учебников и хронологических таблиц, что Римская империя принадлежала последней фазе античной истории и окончила свое существование вместо с пей. Для простоты можно считать, что, когда кончилась Римская империя, тут-то и началось Средневековье. А в каком году это было? Наши учебники уверенно отвечают на вопрос: в 476 году нашей эры. Кто этого не знает, по выучил урока.

Любопытно, однако, что ни в 476 г., ни во множестве последующих поколений никто не мог исходить из того, что Римской империи больше нет и никогда не будет. Явный парадокс: Средневековье, обусловленное в самом своем бытии фактом отсутствия Римской империи, наотрез отказывалось этот факт признавать. Попробуем встать на его точку зрения; если мы ее не поймем, мы никогда не поймем Средневековья. Это была юридическая точка зрения. Римскую империю никто не отменял и не был полномочен отменить. В Константинополе вплоть до 1453 г., то есть целое тысячелетие, сменяли друг друга императоры, которых мы условно называем «византийскими», потому что в наших глазах Византийская империя с ее средневековым укладом и христианским правоверием, с ее греческим населением и восточными правами непохожа на Римскую империю и не может иметь с пей общее имя. Но византийцы никогда по называли себя «византийцами» — они называли себя «ромеями», что означает на их языке попросту «римляне». Византийская государственность была самым непосредственным продолжением римской — точнее, восточноримской: еще к 395 году Римская империя окончательно разделилась на две половины — западную, со столицей в Риме, позднее в Равенне, и восточную, со столицей в «Новом Риме», как принято было называть Константинополь. Подчеркнем, что раздел этот произошел совершенно законно: император Феодосий Великий, полномочный держатель власти над всей территорией римской державы, на смертном одре поделил эту территорию между двумя своими сыновьями (чему, вдобавок, уже были прецеденты). Следовательно, имперский суверенитет Рима продолжал существовать как целое в каждой из двух частей, как западной, так и восточной; и на Востоке, на берегах Босфора, ему предстояло реально дожить до середины XV века. Но и после 1453 г., когда турки-османы вошли в Константинополь и превратили его в Стамбул, столицу Оттоманской империи, государственно-идеологическая традиция не могла так просто уйти в небытие; московские книжники учили о Москве как Третьем Риме, через посредство Второго Рима на Босфоре воспринявшем полномочия Первого Рима на Тибре. «Два Рима падонта, а третий стоит, а четвертому не бысти».

Так обстояло дело на Востоке. Но и на Западе Римская империя перестала существовать «всего лишь» в действительности, в эмпирии — однако не в идее. Окончив реальное существование, она получила взамен знаковое существование. Вспомним дату из учебников — 476 г.; что, собственно, произошло в этом году? Германец Одоакр, или Одовакар, низложил последнего западноримского императора, мальчика, которого по иронии судьбы звали Ромулом. Но варвар не посмел сделать одной малости: присвоить императорские инсигнии, то есть знаки власти. Он отослал их в Константинополь «законному» наследнику цезарей — византийскому императору Зинону. С нашей точки зрения, это странный поступок для человека, историческая роль которого состояла в том, чтобы положить колец Римской империи. Но Одоакр наших учебников истории не читал, а потому не мог иметь наших представлений о его исторической роли. Со своей собственной точки зрения, он поступил совершенно логично. Пусть Италия — колыбель и одновременно последняя территория Западной империи; сама по себе она представляет только совокупность земель и но «праву войны» оказывается добычей варваров. Но вот знаки упраздненной власти над исчезнувшей империей — совсем иное дело: их нельзя бросить в кучу награбленного добра, приобщить к добыче, ибо значение этих знаков превышает сферу реальности и причастно сфере долженствования. За свою лояльность Одоакр получил от Зинона титул патриция города Рима и ценил этот титул, ровно ничего не прибавлявший к его реальной власти. Так вели себя и другие вожди варваров. В VI веке остготский король Витигис, ведя войну с византийским императором Юстинианом за фактическое господство над Италией, приказывал чеканить на монетах не свое изображение, а изображение своего врага Юстиниана: знак власти непререкаемо принадлежал последнему.

После 476 г. на Западе долго не было императоров; это по могло бросить тень на идею имперского Рима. Мало ли какие бывают смуты и беспорядки на свете! Порядок от этого не перестает быть порядком; и символ отсутствующего, по желанного порядка, — имя города Рима. Почему значимость этого имени оказалась столь долговечной? Здесь мы можем ответить на этот вопрос лишь вкратце.

Во-первых, долговечной была сама историческая реальность римского порядка. Вспомним для контраста: держава Александра Македонского, за одно десятилетие охватившая земли от Балкан до Инда и немедленно распавшаяся после смерти своего создателя; завоевания Чингисхана на необозримых пространствах азиатских степей, тоже осуществленные за время жизни одного человека и разошедшиеся по рукам, когда эта жизнь окончилась. Арабский халифат распространился от Афганистана до Гибралтара за несколько больший срок, по все же головокружительно быстро — от середины VII в. к началу IX в.; зато и падение власти халифов наметилось уже в следующем столетии. Ритмы жизни Римского государства совсем другие. Его территория расширялась из поколения в поколение, из столетия в столетие, сравнительно тихо, по упрямо и неуклонно: что попало в цепкие руки римлян, того они уже не выпускали. Римские завоевания начинаются в италийской безвестности, обнимают Апеннинский полуостров в III в., охватывают кольцом Средиземное море к концу I в. до н. э., округляются к началу II в. н. э.; ничего головокружительного — по затем империя сохраняет стабильный объем еще три столетия. В ней была устойчивость основательно сложенной постройки. Всякие завоеватели, пока они занимаются своим ремеслом завоевателей, заносчивы и жестоки; но в сравнении с другими завоевателями у римлян ощущается меньше опьянения кровью и победами и больше суховатой, трезвой сметки дельных крестьян, расширяющих свой наследственный двор. Чтобы так долго продержаться, одного умения воевать было мало; необходимо знать, как распорядиться завоеванным. Римляне были не только народом солдат, по и народом строителей и устроителей — архитекторов, инженеров, администраторов, юристов. Завоеватель в роли культуртрегера — явление всегда отчасти сомнительное; по нельзя отрицать, что к диким дотоле народам Западной Европы вместе с властью Рима приходил порядок дорог и акведуков, латинской школы и римского права. Пока Римская империя стояла, баланс темного и светлого был очень непростым — покоренные народы и страдали под игом, и пользовались благами цивилизации; по когда она пала и ее сменила глубокая разруха времен Великого переселения народов, а позднее смуты и междоусобицы феодальной эпохи, вполне попятно, что темные стороны имперского порядка были забыты, и он вставал перед воображением образованных людей как сияющее видение законности и культуры — как видение того, чего нет, по что непременно должно быть. Ибо за многие века народы просто привыкли к Риму и не могли помыслить выхода из беспорядка без него.