Аарон повесил голову. Именно в этот момент он больше всего пожалел, что завел с арабом такой разговор.
Оказывается, не только в Египте и Вавилоне была скрыта от взора мудрецов конечная цель, к которой должна следовать всякая сила. Вы же точно такие, как они. Ты полагаешь, ученый муж, что мысль бога руководствуется теми же основами логики, что мысль пылинки, которой является человеческая натура. Ты не понимаешь, не хочешь понять, не можешь понять, что сила, вытекающая из мудрости, не самой себе должна служить, а доброте и любви. Человеческая сила, не говоря уже о божьей, которая не должна, а просто хочет служить доброте и любви…
— Ну и служи доброте и любви, а меня оставь в покое, я буду служить только мудрости, — зевнув, ответил Абдаллах Ибн аль-Фаради.
— И буду служить! — с жаром воскликнул Аарон.
С таким же жаром он вновь бросился в водоворот дел, связанных с выкупом невольников. На сей раз это шло куда легче, чем в первое пребывание в Кордове. Вопреки предположениям Аарона смена халифов повлекла за собой немалые перемены. Его засыпали просьбами, оказалось, что хотят вернуться в землю отцов несколько десятков несчастных, которые еще полгода назад чудовищно богатели, управляя дворцами, занимаясь доставкой товаров, виноградниками, рынками, мастерскими, — в одну бурную ночь эти люди потеряли все, кроме жизни. Аарон принимал их с распростертыми объятиями, нередко со слезами радости и любви, целые дни проводил он в переговорах с мухтасибом, от которого получал взамен за многие фунты серебра груды каллиграфически исписанных бумаг, свидетельствующих, что такой-то и такой-то выкупил себя пред владыкой правоверных из невольничьего состояния.
Хлопоты, связанные с выкупом евнухов, вовсе не оставляли времени углубляться в науку о языке и читать греческих авторов. Но это не очень его огорчало, поскольку он уже успел смириться и свыкнуться с горькой мыслью, что придется отказаться от мечты учить грамматике и греческим авторам в школе епископа Фульбера в Шартре. Дело в том, что при халифе Мохаммеде аль-Махди с каждым днем все больше входили в силу старые обычаи, давно уже оставленные и десятилетиями высмеиваемые учеными людьми. Все чаще случалось, что учителя разных искусств заявляли о том, что переносят свои занятия во внутренний двор мечети, как было при отцах. Христианина же туда не пускали — впрочем, Аарон и сам содрогался при мысли о том, что переступит порог мечети храма неверных. Он отверг предложение своих арабских друзей, которые хотели взять его на эти занятия, только для этого надо, чтобы он облачился в соответствующий наряд. «Я не мог учиться, но зато свершал равновеликое дело милосердия», — утешал он себя, готовясь к отъезду. Было у него и другое огорчение, которое с каждым днем все больше занимало его мысли, больше, чем что бы то ни было. Евнухи, выкупленные им, в детстве были окрещены, но в Испании отреклись от Христовой веры. И он терзался, не надо ли их окрестить снова. Лично он полагал, что не надо, что крещение несмываемо, но несколько испанских епископов, с которыми он советовался, полагали иначе. Он тревожился, терзался, наконец решил передать дело на рассмотрение архиепископу Лиутериху, которому поклялся передать на содержание всех выкупленных невольников.
Архиепископ Лиутерих подтвердил правоту Аарона: крещение несмываемо. Но добавил, что отступничество от веры Христовой должно быть искуплено тяжелым покаянием, над которым он сам подумает. Аарон вновь встревожился. Он не хотел, чтобы люди, которых он склонил вернуться к христианам, пожалели когда-нибудь, что поддались его уговорам. Он предвидел, что наказание, которое наложит на них архиепископ, может оказаться столь тяжким, что они действительно пожалеют о своем отъезде из Испании. Он стал заступаться за них: пытался убедить архиепископа, что грех этих людей куда меньше, чем кажется: ведь они еще в детском возрасте принуждены были к отступничеству, не ведали, что творят. Но архиепископ Лиутерих грубо ответил, что в советах не нуждается, и прервал разговор.
Аарон недолго пребывал в Сене. Отсюда он направился в Париж, чтобы поблагодарить короля Роберта за помощь в милосердном предприятии, на сей раз столь удачно завершенном, потом в Шартр, чтобы сказать епископу Фульберу, что не сможет взяться за комментирование греческих авторов. И здесь и там приняли его совсем иначе, чем раньше. Правда, король Роберт и Фульбер проявили радушие и вновь оказали много услуг, но Аарон почувствовал, что как в королевском окружении, так и при дворе ученого епископа он вызывает кое у кого неприязнь. То же почувствовал в Реймсе, в Камбре и во всех монастырях между Маасом и Мозелем. С отчаянием подумал Аарон, что, видимо, косятся на него за длительное, двукратное пребывание среди неверных, подозревают в том, что замутнил душу превратными понятиями о боге, прежде всего о божественности Христа; ведь он же без труда уловил, как прояснилось лицо Фульбера, когда тот услышал, что Аарон не сможет преподавать в его школе.
Но со временем он с удивлением, огорчением, возмущением понял, что причина неприязни к нему в совершенно другом. Как раньше, так и теперь его считали любимцем Сильвестра Второго. Именно поэтому питали теперь к нему неприязнь. После возвращения из второго путешествия Аарон застал в королевской Франции и в обеих Лотарингиях все ширящиеся споры между клюнийцами и теми, кто считал, что главной властью в церкви являются синоды епископов, а не папа, епископ Рима. Споры эти местами переходили в вооруженные схватки между князьями, из которых одни поддерживали клюнийскую конгрегацию, другие же — и большинство — противную сторону. Обе стороны согласны были в одном: все более строго подходили к оценке Герберта-Сильвестра. Клюнийцы вспоминали, как Герберт неправо принял из рук светского владыки архиепископство в Реймсе. И еще припоминали, что он унизил величие церкви угодливостью перед претензиями Оттона, который не только святотатственно называл себя наместником Христовым, но и кощунственно осквернял свое императорское помазание возвратом к обычаям языческого Рима. Противники клюнийцев видели в стремлении всячески подрывать добрую память о Сильвестре Втором средство опровергнуть учение о верховенстве папы над епископским синодом. Аарон не верил своим ушам, слушая в пересказах слова того или иного ученого епископа или аббата о грешном чародействе Сильвестра Второго или о его тайной приверженности к обычаям и, более того, к обрядам языческого Рима. Причем каждый такой рассказ кончался возгласом, полным горечи и возмущения: «А ведь это был самый мудрый из римских епископов. А каковы же его преемники?!» Доходили до Аарона рассказы, что Сильвестр Второй перед тем, как принять какое-либо решение, советовался с белой мраморной головой, которая стояла на его столе в спальне и устами которой говорил ему сатана, принужденный магическим искусством папы служить ему. Вновь всплыл рассказ о сокровищах, похищенных в подземном царстве. Аббат Ингон, родич короля Роберта, некогда ученик Герберта, просто потребовал у Аарона, чтобы тот рассказал, как там происходила ночная вылазка за сокровищами. Недоверчиво смеялся или делал вид, что не доверяет, когда Аарон горячо убеждал его, что вся эта сказка порождена сонным видением некой глупой женщины.
Больше всего удивляло Аарона то, что все больше попиралась память о Сильвестре-Герберте, в то время как с каждым днем с большим почитанием относились к памяти об Оттоне Третьем. В Кёльне при дворе архиепископа Гериберта, бывшего канцлера империи, кружили слухи, что Сильвестр Второй, тайно поддерживая клюнийцев, лукаво втерся в дружбу наместника Христова, Оттона Чудесного, только для того, чтобы подорвать святое императорское величество, подчинить его епископу римской столицы. Правда, сам Гериберт никогда дурным словом не поминал Сильвестра Второго — но именно он был главным зачинщиком с каждым днем все крепнущей веры, что человека и владыки, равного Оттону, провидение уже никогда не пошлет человеческому роду. Окружение Гериберта корило Сильвестра Второго за то, что тот мог уберечь, но не уберег Оттона Третьего, Чудо Мира, от измены, не спас от болезни.
