Аарон даже подпрыгнул на постели. А может быть, именно этого папа и добивается? Узнав в ночь накануне восшествия императора на Капитолий, что Оттон желает передать диадему и пурпур Болеславу, он умышленно стал отыскивать способы помешать этим намерениям? Ведь сам же он сказал в ту ночь Аарону, что, пока он жив, не допустит, чтобы Оттон передал кому-либо диадему и пурпур. Вот и действует, как сказал: лишить Болеслава короны — это первый шаг, чтобы превратить былую дружбу во вражду, которая, конечно же, сделает невозможной передачу патрицию императорской власти. Но разумно ли так поступать? Что он получает, утрачивая дружбу Болеслава? Что может дать благодарность Стефана? Обещание удерживать венгров от нашествий на владения императора? А они уже давно перестали быть грозными — даже для Баварии, не говоря уже про объединенные императорские войска. Куда страшнее противостояние империи всего объединенного славянского мира во главе с разъяренным Болеславом!

Следующий день позволил Аарону познакомиться с иными объяснениями обстоятельств, по которым Болеславу отказали в королевской короне. Папа призвал Аарона к себе и без всяких вступлений оказал:

— Ты, наверное, не спал всю ночь, размышляя над несправедливостью, которую император и я учинили патрицию Болеславу.

Лицо Аарона залилось краской.

— Угадал, — улыбнулся папа. — А впрочем, даже и не угадывал. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя. Я хочу, сын мой, чтобы ты знал об этом деле то же, что знает сам государь император.

Сильвестр Второй не скрывал, что от него, а не от Оттона исходила мысль об увенчании Стефана королевской короной. Мысль эта возникла в его голове тогда, когда он узнал, что нельзя рассчитывать на прибытие Болеслава даже в течение полугода из-за ожидаемого вторжения норманнов на польские земли. Разумеется, папа отнюдь не в обиде, что Болеслав прежде всего печется о защите своего края, но по этим же самым причинам никто не может быть в обиде на папу, что он больше, чем о Болеславе, печется о благе Римской империи, каковое благо для него сейчас почти равнозначно благу Христовой церкви. Может быть, когда-нибудь будет иначе, но сейчас именно так.

— Заметь, сын мой, что я тебе сообщаю больше, чем государю императору, при котором я никогда не обмолвился, что, может быть, когда-нибудь благо церкви не будет равнозначно благу империи.

Аарон вновь зарумянился.

— Чем я заслужил такую милость, святейший отец? — еле пробормотал он, чувствуя, как глаза его наполняются слезами.

— Тем, что ты такой, какой есть, — серьезно сказал папа и вернулся к делу Болеслава.

После заявления польских послов Сильвестр Второй долго раздумывал, как ему поступить. Империя в столь грозный для нее миг — Аарон сам знает, какая нависла угроза, — должна иметь сильного союзника, такого, на вооруженную помощь которого она может рассчитывать немедленно. Стефан выразил готовность быть таким союзником. При посредничестве Генриха Баварского он уведомил папу и Оттона, что взамен на корону обязывается в любой момент поставить всю свою страшную конницу на службу империи. Поведет ее туда, куда укажет император. Так что он дает империи больше, чем может в данный момент дать Болеслав, которого, как выяснилось, угроза нашествия с моря надолго прикует к северу. Разумеется, это отнюдь не означает, что папа и император с такой уж радостью встретят появление венгерских сил на италийской земле. Жалко эту прекрасную страну и даже жителей ее, к сожалению ныне взбунтовавшихся против императорского величества, если на них обрушится эта страшная сила. Сто лет назад германский король Арнульф горько жалел о том часе, когда призвал на помощь венгров против славян. Оттон не повторит ошибки Арнульфа. Венгры могут оказаться ему полезны и вне пределов Италии — врагов у империи и без того достаточно. Стягивая германские войска в Италию, император вынужден оголить не одну границу; и хорошо знать, что ни одной из этих границ не угрожают не только венгры, но и любой иной враг, которого будет удерживать от нападения страх именно перед венграми, которые ныне стали союзниками императора.

Желая говорить с Аароном совершенно искренне, папа не хочет скрывать, что этот возможный враг способен угрожать империи не обязательно извне: пример тому бунты в Романьи, в Тусции, в Королевстве Италии. Зачем же тешить себя иллюзиями, что бунты не могут вспыхнуть и в других частях империи. А страх перед венграми может подавить не один бунт в зародыше. А уж появление их на земле бунтовщиков и вовсе. Правда, это последнее не по сердцу папе, и он все еще молит бога, чтобы можно было обойтись одним запугиванием.

Конечно, куда лучше дать корону обоим князьям. Тогда это не оскорбило бы Болеслава, дружбу которого император всегда тем не менее будет ценить, невзирая на то, может ли использовать ее выгодно для себя. Но обоим, к сожалению, невозможно. Могущественные имперские ленники в Баварии и Саксонии вообще против всякой коронации негерманских князей, а с ними сейчас следует считаться куда больше, чем когда-либо. С трудом вырвали у них согласие на одну коронацию, причем те подчеркивали, что предпочитают видеть королевскую корону на голове Стефана, нежели Болеслава.

— Ты не спал, Аарон, потому что думал о несправедливости, совершенной по отношению к Болеславу. Это верно, он будет чувствовать себя оскорбленным. Но слушай, сын мой, внимательно. Опуская все, что я тебе доселе сказал, еще и другие важные причины склонили меня отказать Болеславу в короне. Я прямо сказал государю императору, что против того, чтобы патриций, первое после Цезаря Августа лицо империи, получил королевское помазание. Сила империи зиждется на ее единении и сплоченности, а королевская корона у того, кто ее носит, ослабляет чувство связи с целостностью империи. Разве король западных франков или английский король Этельред обладают этим чувством? Наоборот, они вовсе не признают главенства над ними императорского величества, хотя церковь по сей день поучает, что и в мирских делах должна быть одна паства и один пастырь. Так что, получи Болеслав корону, он быстро утратил бы чувство неразрывной связи своего могущества с могуществом империи. А государь император отнюдь этого не желает. Да и я полагаю, что большее благо и честь для Болеслава быть римским патрицием, чем королем варваров. Серебряные орлы значат больше, чем корона польского королевства. Посланцам его, неотесанным варварам, пришлось дать другой ответ, потому что того, что я тебе сейчас говорю, они не поняли бы и очень бы отчаивались, а Болеслав поймет.

— А можно мне задать вопрос, святейший отец? — вновь, зарумянившись, спросил Аарон.

— Спрашивай что хочешь.

— Не разгневайся на меня, святейший отец, но я вспоминаю, как ты сказал когда-то, что Болеславу обязательно надо дать корону, потому что большая честь для империи, когда ее патриций — помазанник божий. Тогда ты еще изволил добавить, что это было бы поучительным примером для других королей — тех, которые не хотят признавать над собой главенства государя императора.

Папа посмотрел на Аарона с улыбкой искреннего восхищения.

— Быть тебе когда-нибудь архилоготетом, канцлером империи, это я тебе предсказываю. Ты знаешь, что то же самое, именно этот вопрос задал мне император? Я сказал, что действительно говорил такое, потому что тогда думал так. А сейчас думаю иначе. Так и должно быть. Плохо было бы, если бы бег нашей мысли не поспевал за бегом времени. Тогда я был бы просто камнем, а не человеком.

— Государь император, — продолжал Сильвестр Второй после короткой паузы, — не сразу согласился. Несколько недель он был полон гнева, сожаления и почти отчаяния. Он полагал, что, отказывая Болеславу в короне, оскорбляет не только друга, но божие величие, совершает тяжкий грех. Теперь он так уже не думает. Его успокоил отшельник Ромуальд во время вчерашней исповеди.

Аарон чуть не вскочил со скамьи. Значит, император все-таки направился к пустыннику Ромуальду? И вернулся? Аарон был уверен, что уж кто-кто, а Ромуальд, когда начнет исповедовать императора, сумеет сделать с его душой все, что захочет. Почему же он не оставил его в своей обители? Ведь еще так недавно он грозил ему божьим гневом за несоблюдение обета.