Спустя несколько дней папа прислал слугу спросить Аарона о его состоянии, в силах ли он принять участие в торжественном праздничном богослужении, после которого состоится церемония вручения королевской короны властителю венгров Стефану.

— Какой же это праздник? — удивленно спросил Аарон.

Слуга посмотрел на него, как на безумца.

— Как какой праздник? Рождества господа нашего.

Аарон не поверил своим ушам. Значит, вон сколько времени он проболел! А был уверен, что только еще близится пост. Как же это папа мог позволить, чтобы ему сегодня повар прислал курицу? И почему никто из навещающих не упомянул, что пост давно начался?

И никто не сказал ему о прибытии повелителя венгров и о предстоящей коронации. О венграх он знал только то, что они дикие варвары, потомки гуннов, которые под водительством ужасающего Атиллы вторгались некогда в Римскую империю. Он и доныне не был уверен, христиане ли владыки гуннов. Разве что с недавнего времени.

«Сколько сразу новых королей, — удивился он, — польский, венгерский…»

Он сказал слуге, что благодарит святейшего отца, конечно, он примет участие в богослужении и в коронационной церемонии. Но неожиданное возвращение болезни на следующий день вновь приковало его к постели. Вновь его бросало в жар и холод. Но снадобье Феодоры Стефании хранило от страшных видений. И вообще на сей раз он легче переносил болезнь. На Иоанна Богослова Аарон чувствовал себя так хорошо, что спустился в часовню помолиться. Папа вновь удостоил его своим посещением, будто Аарон все еще тяжело больной. Он сказал, что император вот-вот двинется на Рим. Дружина маркграфа Гуго уже, кажется, подходит под стены Вечного города.

— Я еду вместе с императором. Просто не знаю, взять тебя с собой или оставить здесь. Слаб ты еще, но я так к тебе привык…

Аарон стал с жаром просить папу, чтобы тот не оставлял его в Равенне. Сильвестр Второй заботливо оглядел своего любимца со всех сторон.

— Может быть, действительно тебе лучше отправиться с нами, — проворчал он, — этот здешний воздух так для тебя губителен. Не назначу я тебя никогда архиепископом Равенны, — добавил он, дружески улыбнувшись.

Назавтра Аарон отправился к Феодоре Стефании. Пошел, чтобы поблагодарить за снадобье. Она встретила его приветливо. Пригласила присесть, попросила побыть с нею подольше. Подробно описала коронационную церемонию.

— Жалко, что ты не видал этого нового помазанника божьего, — сказала она со смехом, — а стоило посмотреть. — И она рассказала, что у короля Стефана широкий, почти плоский пос, ужасно толстые губы, обрамленные редкой щетинистой порослью. Но самое удивительное глаза: маленькие, раскосые щелки, черные-черные, как самые темные маслины. — Но умные, очень умные, — добавила она.

С оживлением говорила о походе на Рим:

— Я увижу сына, понимаешь, сына… И солнце, заходящее за Яникул…

Аарон неуверенно спросил, чем он заслужил ее расположение.

Она засмеялась.

— Ты мне нравишься! — воскликнула она. — Хотя и обокрал подземное царство, все равно очень нравишься… Нравишься с того времени, когда ошеломил меня рассказом о Тимофее. Помнишь?

Когда Аарон уже прощался с нею, она сказала:

— Это снадобье — в благодарность.

Он удивился. И присмотрелся к ней. Она не смеялась.

— Благодарность? Мне? За что, госпожа?

Она улыбнулась:

— Будь здоров. И кланяйся Тимофею, когда увидишь его в Риме.

Аарон шел ко дворцу архиепископа весь в смятении. В голове хаос. Точно такое же состояние, как тогда, когда исповедовал Оттона. Что она хотела сказать? Что имела в виду? Благодарность? За что? Неужели за то, что растолковал Тимофею, что она его не любит?

Направляясь к папским покоям, он услышал голоса, среди них и голос Сильвестра Второго. Он остановился и прислушался. Видимо, папа беседует с какими-то послами, чей-то голос тут же переводит его слова на германский, и, наоборот, тот же голос переводит германские слова на латынь. Голоса, не исключая и переводчика, возбужденные. Аарон на всю жизнь запомнил этот страстный, почти бурный разговор.

— Явился венгерский князь и потребовал благословения, предназначенного для польского владыки.

Аарон понял, что подоспел к концу разговора. Но его страшно удивили слова, сказанные папой. Так говорят только с невежественными простаками, с темными, невежественными варварами.

— Но ведь у святейшего отца не только это одно-единственное благословение.

У Аарона промелькнуло в голове, что тот, кто произнес эти слова, далеко не так уж глуп.

Голос Сильвестра Второго кратко ответил:

— Замаливайте ваши грехи.

После чего послышались шаги. Видимо, папа покидал комнату.

— Но где же аббат Астрик Анастазий? Что он говорит? — преследовал Сильвестра Второго все более резкий голос, тут же повторенный эхом латыни.

— Астрика Анастазия уже нет в Равенне.

— А где он? Где? Что с ним? Что с ним случилось? Что сделал папа с послом славного польского князя?

— Ничего плохого с ним не случилось. Уехал с венгерским королем. Святой Петр доверил ему утверждать христианскую веру в стране венгров.

Крик, который был ответом на эти слова, переводчик уже не переложил на латынь. Но Аарон понял, как будто кричали на языке англов.

— Предатель Астрик! Он подло предал своего господина! — вне себя кричал польский посол.

Шаги папы удалялись и наконец затихли. Аарон лицом к лицу столкнулся с выходящими послами Болеслава, которые не сдерживали своего возмущения ни словами, ни движениями. Из того, что они говорили, проходя мимо Аарона, он уловил только одну фразу — слишком быстро, слишком бурно они разговаривали, чтобы можно было понять больше. Но и эта одна фраза сказала ему многое. Она позволила понять непонятное. Один из послов Болеслава, кажется тот чех, который по-германски отвечал заговорившим с ним польским воинам, сказал, что видел, как Астрик сносился с врагами государя Болеслава.

Разумеется, сносился, Аарон это знает. Своими собственными глазами видел. Теперь ему ясно, что означала дружеская прогулка Астрика с Болеславом Ламбертом. Да, послы правы, Астрик Анастазий предал патриция Болеслава. Присоединился к его врагам.

Он не удержался, чтобы тем же вечером не рассказать об этой дружеской прогулке папе. Сильвестр Второй посмотрел на него с явным раздражением.

— Вбей себе хорошенько в голову, сын мой, — сказал он, — что путь Римской империи к блистательному возрождению не устлан одними розами. Ступай. Хорошенько выспись.

Но Аарон не мог уснуть. До самого утра ворочался с боку на бок. Вновь в голове хаос. Какие великие, важные дела происходили, пока его терзали жар и холод. Но хотя болезнь не позволяла следить за ходом этих событий, одно он понял хорошо: Болеслав не получил обещанной королевской короны. Получил ее Стефан венгерский. Кроме того из слов папы ясно следовало, что получил он корону, предназначавшуюся Болеславу, и это для Аарона было самым непонятным. Почему же одна коронация непременно должна исключать другую? Справедливо, вполне справедливо сказал польский посол, что ведь святейший отец располагает не одним-единственным благословением. И как же могло получиться, что повелитель самых диких варваров сумел опередить патриция империи, любимого друга Оттона? Тут явно происки врагов Болеслава — прогулка по саду, свидетелем которой был Аарон, лучшее тому доказательство. Видимо, враги располагают куда большей силой, чем полагал Аарон, — даже вот этот Болеслав Ламберт, которого он так жалел год назад. Но что же могло объединить папу с врагами Болеслава Первородного? Разве не папа решил окончательно заточить Болеслава Ламберта в пустынную равеннскую обитель, лишив его какой-либо надежды на возвращение отцовского наследия? А поступая так, он явно действовал в пользу Болеслава Первородного. Сознательно стремился ему угодить. Теперь же сознательно поступает наоборот, действует в пользу Болеслава Ламберта и его братьев, потому что, пока королевское помазание не освятило особы патриция, преимущество его над единокровными братьями опирается только на силу, а не на право. Но что могло случиться, почему папа отвратил свою милость от особы патриция, которого всегда так прославлял? Почему отказывает ему в милостях, даруемых божественным правом, давно уже обещанных? Почему раздувает пламя раздора между ним и собой и Оттоном в момент, вовсе нелегкий для себя и для императора? Ведь он же действует явно в согласии с Оттоном. Как же они не могут понять того, что Аарону ясно: они приобретают нового врага. Могущественного врага — если правда то, что они всегда говорили о Болеславе. Больно ранят его гордость, и этого он им никогда не простит. Конец дружбе между Болеславом и Оттоном…