— Я привезла с собой мешок, святейший отец, — заканчивает свой рассказ Феодора Стефания, — если хочешь, чтобы я сохранила тайну, наполни его хотя бы изумрудами.
— А если бы я сказал, что видел во сне, как тебе отрубают голову, значит, мне следует просить императорскую вечность действительно это сделать? — спрашивает папа издевательским тоном, отнюдь не улыбаясь.
Феодора Стефания встала. И сошла босиком с леопардовой шкуры.
— Сон открыл мне тайну алчности чародея Герберта, который назвался Сильвестром Вторым, — сказала она, поправляя волосы. — Ведь не настолько же ты, святейший отец, алчен, чтобы не понять, что стоит отдать немного камней, и Рим не узнает, как наместник Петра но ночам вместе с неким пришлым монахом грабит подземные царства.
— Красивые у тебя волосы, Феодора Стефания, красивую голову украшают они. Вот если бы так, как ты сейчас оскорбила меня, оскорбила бы ты императора, эта красивая голова, дивным искусством Индии в камень превращенная, может быть, уже завтра украсила бы один из столиков в императорском дворце…
Папа встал, отошел от органа, приблизился к Феодоре Стефании. Почти коснулся ее рукой.
— Я считал тебя умной женщиной, — сказал он каким-то свистящим голосом, напоминая этим Тимофея. — И потому, хотя и с неохотой, согласился, чтобы ты приезжала слушать музыку… Но вижу, придется просить императорскую вечность, чтобы больше не приезжала… С кем ты так разговариваешь, бедное, глупое, двуногое животное?! Неужели и впрямь только ломая кости, вырывая языки, выкалывая глаза должно разговаривать с такими, как ты, его величество? Какие глупости наплел здесь твой язык, Феодора Стефания! А ты подумала, что из твоего неумного, оскорбительного рассказа явствует, что ты сама вместе со мной грабила подземное царство?!
Феодора Стефания сунула ноги в башмаки и начала натягивать перчатки.
— Я-то хорошо знаю колдовские штуки Герберта, — засмеялась она так же дерзко и торжествующе, как в начале рассказа. — Когда я видела сон, ты уже знал, что я вижу. И чтобы впутать меня в этот грабеж, ты заклятием сделал так, чтобы вот он, — она указала глазами на Аарона, — на миг стал мной. Точно так же ты поступил с золотым изваянием короля, которое в ту ночь, когда вы там были, действительно было только золотой статуей. Ты хотел и государя императора заклятием вовлечь в грабеж. Не поверю же я, чтобы ты хотел железом разбить голову настоящему императору, которому ты стольким обязан… Так получу я изумруды?
На этот раз засмеялся папа.
— Каждый понимает свой сон так, как ему выгодней, — сказал он, вновь садясь к органу. — И не желаю тебе, Феодора Стефания, чтобы я захотел понять его иначе, может быть, точнее и вернее, чем ты сама… Не злоупотребляй моей любовью к твоему и моему императору… Ступай с миром, но повторяю: мне будет неприятно видеть тебя здесь снова. А изумрудов я, конечно, не дам. У меня их нету. Но я не дал бы, если бы даже имел: ты бы еще подумала, что я и впрямь утаиваю что-то гнусное и готов заплатить, чтобы ты не разгласила тайну.
Феодора Стефания обернулась в дверях:
— Когда постигнет тебя гнев императорской вечности, старик, на коленях будешь молить, чтобы я вновь приехала. Не меня ты прогоняешь, ты императора прогоняешь. Не меня унижаешь, а императорское величество.
Долго ждала она ответа, настороженная, дерзкая, готовая к дальнейшей борьбе. Не дождалась. Папа вновь заиграл, словно не замечая ее, словно она пустое место.
Когда она ушла, Аарон припал к коленям папы. Рассказ о сновидении наполнил его тревогой. Он боится, что среди невежественной толпы разойдется слух о ночной вылазке папы за сокровищами. И это станет мощным оружием в руках тех, кто ненавидит мудрость Сильвестра Второго и завидует любви, которой дарит его император.
Папа снисходительно высмеял его страхи. Впрочем, слушая Аарона, он как будто думал о чем-то совершенно ином. И спросил, не ошибся ли Аарон, сказав, что арбалетчик из сна Феодоры Стефании действительно выглядел так, словно это был греческий арбалетчик. Аарон подтвердил с глубокой убежденностью: наряд арбалетчика, его огненный снаряд, колонны из драгоценных камней, а также золотое облачение королевы, о чем он не сказал раньше, — все это как будто взято из греческой книги, описывающей дворец и костюмы базилевсов.
Сильвестр Второй потер лоб.
— Удивительно мрачный и таинственный этот мир снов, — прошептал он. — Может быть, и впрямь заслуживает он таких же усилий разума, искушенного в науках, как мир звуков, мир звезд, мир чисел. А ты заметил, сын мой, — сказал он серьезно, даже с легким беспокойством, — она, с ее зелеными глазами и больше всего любящая зеленые наряды, в своем сне она больше всего уделяла внимания зеленым камням… изумрудам…
— Пожалуй, больше всего ее тревожило, не угодит ли в нее огненный снаряд арбалетчика, целящегося в императора, — робко заметил Аарон и тут же оробел от своей дерзости.
— Верно ты говоришь: больше всего ее пугал арбалетчик! — живо поддержал его папа. — Греческий арбалетчик, целящийся в императора, сидящего на тропе рядом с одетой по-гречески королевой… Темно, Аарон, сплошной мрак! Почему ей снилось, что королева, супруга императора — то она сама, то не она, — носит, как ты говоришь, греческий императорский наряд? Ведь Феодора Стефания знает, что базилевсы решительно отказали государю императору в руке их сестры…
Аарон вскочил.
— Святейший отец! — воскликнул он, бледнея от страха. — Прости неразумному слуге! Я забыл тебе сказать, что еще в полдень закончил перевод текста, который ты вручил мне после возвращения из Цезены…
И выбежал, размахивая руками как одержимый. Вернулся, запыхавшийся, прижимая к груди дна свитка, из которых один был порванный, проколотый, даже запачканный кровью.
Свиток этот передал ему пана две педели назад. Аарон хорошо запомнил тот вечер: перед Латеранским дворцом раздался топот коней. Сильвестр Второй вошел усталый, бледный, с выражением неудовольствия, даже отвращения на лице. «Скажи, чтобы принесли воду, — сказал он Аарону глухо. — Я должен вымыть руки: мне все кажется, будто я сам проливал людскую кровь…»
Назавтра Аарон узнал, что папа лично возглавлял поход против взбунтовавшихся жителей Цезены. Перед штурмом, даже унижаясь до мольбы, он заклинал представителей взбунтовавшегося городка сдаться без кровопролития. Пусть не думают, что если императора и маркграфа Гуго нет в Риме, то и нет в столице Петра сил подавить бунт. Три месяца назад взбунтовавшийся Тибур внял заклинаниям папы и получил полное прощение. Но Цезена не последовала примеру тибурцев. С гримасой отвращения и боли на внезапно постаревшем лице Сильвестр Второй отдал приказ обрушиться на город. Без шлема и лат въехал он во главе вооруженного отряда в засыпаемые стрелами и камнями узкие улочки. Удерживал своих, чтобы не допускали жестокостей, но строго следил, чтобы выполнялись все его боевые приказы. Был легко ранен, но никому этого после возвращения не выдал, даже Аарону. Возвращался в Рим в вечерних сумерках, без трубных звуков, без развевающихся знамен. Как будто гнушался одержанной победой. Аарон, слушая рассказы участников похода, живо припомнил, что Герберт говорил в ночь суда над Иоанном Филагатом о тяготеющем над родом человеческим каиновом проклятии, накладывающем позорную обязанность воевать до тех пор, пока не зазвучат архангельские трубы, пока не придет второй раз на землю в величии и славе сын божий.
Кто-то из папских воинов отобрал у кого-то из защитников Цизены вместе с кровью, а может быть, и с жизнью исписанный греческими строчками свиток. Аарон в необычайном возбуждении прочитал папе сделанный им перевод греческого текста. Неизвестный автор письма спрашивал кого-то неведомого, сколько содержится правды в дошедшем до Константинополя известии, что император Оттон с каждым днем все больше чувствует себя одиноким, что все больше углубляется пропасть между ним и его могущественными германскими ленниками, которые не могут простить императору, что он, все больше считая себя греком, все больше отдаляется от своих германских предков, все больше их стыдится. Автор письма заверял того, кому пишет, о своем неколебимом к нему доверии, советовал начать известными ему путями воздействовать на императора Оттона, чтобы тот вновь предпринял старания бракосочетаться с базилиссой, но не раньше, чем германские вельможи начнут открыто отходить от своего повелителя.
