— На шаре, который я сделал из дерева и железных прутьев, — сказал папа, поворачиваясь к Феодоре Стефании всем телом, — могу вам точно показать пути, которыми следуют по небу звезды. Но не знаю, почему они двигаются именно этими путями. Знаю, что мудрости господней было угодно, чтобы они следовали именно этими путями, но какую именно невидимую махину предвечная мудрость использовала, чтобы они двигались, и именно так, как они двигаются, этого не знаю… Знаю также, что предвечной мудрости было угодно, чтобы столь причудливо появлялись на свет людские и животные тела; по как это бывает, что вот, например, Феодора Стефания заключает мужа в любовные объятая, а спустя какое-то время из ее лона выходит крохотное существо, которое со временем будет мудро рассуждать о звездах, этого я тоже не знаю. Не знаю и того, что означают наши сны. Может быть, кто-то когда-нибудь будет знать. Может быть, проживи двести или триста лет, то и дождешься, что кто-то ответит на твой вопрос: я знаю.
Феодора Стефания засмеялась.
Смеялась она дерзко, вызывающе, почти с издевкой.
— Неужели читать мысли другого человека — это особенность великого мудреца, святейший отец? — спросила она голосом, в котором звучало торжество. — Если так, то я сравнялась в мудрости с самим учителем Гербертом. Я знаю, святейший отец, хорошо знаю, ты ведь знаешь, что сны говорят правду, скрытую для глаз и ушей бодрствующих. Но твоя проницательная мудрость увидела, что именно мне снилось, и теперь ты стараешься внушить мне, что сны не говорят всей правды. Как ты читаешь мои мысли, так я твои, святейший отец…
— Что же ты в них прочла? — улыбнулся Сильвестр Второй.
— Да только то, что святейшему отцу неприятно было узнать, что сон, который мне нынче снился, точно рассказал мне, какие ты, святейший отец, вот с ним, — и она указала на Аарона, — добыл богатые сокровища в пещере, дорогу к которой указывала статуя с надписью «Ударь здесь».
И вновь выразительно, многозначительно, как и перед этим, взглянула на Аарона. Он же опустил глаза, полный разочарования, а еще больше тревожного удивления: ведь даже Оттон, разве что в необузданном гневе, осмеливается говорить с папой таким дерзким, таким торжествующим тоном.
Потерев щеки ладонями, Феодора Стефания начала рассказывать свой сон. Хорошо рассказывать она не умела: тут ее никак не сравнишь с Тимофеем. Но рассказ этот, трудный, местами даже скучный, часто обрываемый, нескладный, превращался перед мысленным взором Аарона в полные выразительности и красочности, интересные, живые, будоражащие картины. Вот папа и Аарон пасмурной, черной, безлунной ночью приближаются украдкой к огромной яме, выкопанной недалеко от статуи, указующей пальцем. Аарон несет лопату и другие инструменты. Но все они ни к чему: Сильвестр Второй прошептал заклятие и вот проваливается дно ямы, являя глазам Аарона огромную, бесконечную лестницу, необычно сверкающую в кровавом свете длинной вереницы бесчисленных лампионов. Они начинают спускаться: папа и… Феодора Стефания. Да, это не Аарон, а она сопровождает могущественного учителя, знающего разные заклятия. И удивительное дело: хотя они ясно видят, какая огромная, какая длинная перед ними лестница, она уже позади, они стоят перед блестящей плитой, не то железной, не то серебряной; папа произносит повое заклятие, и плита с грохотом рушится: они стоят на пороге просторной, хотя и невысокой, залы с зеркальным полом, в котором тысячами бликов и красок отражаются колонны из рубинов, топазов и изумрудов. «Ты не забыл инструменты наверху? — спрашивает папа. — Будем железом отковыривать драгоценные камни от колонн». Он говорит «ты не забыл», а не «ты не забыла», но ведь рядом с ним стоит Феодора Стефания, а не Аарон. Ее охватывает жуткий страх: она действительно оставила инструменты наверху, папа разгневается, уйдет, и вновь захлопнется сверкающая плита, отрезав дорогу к выходу навсегда… навсегда… Зачем ей тогда эти изумруды? Оставленная здесь в одиночестве, она погибнет с голоду, и ее кости многие века будут отражаться в зеркальном полу. Но нет, не в одиночестве, вовсе не в одиночестве — ведь тут же есть и другие люди! На золотом троне сидит королевская чета, окруженная улыбающимися придворными, облаченными в роскошные, яркие одежды. Справа от трона стоит маленький мальчик, в руках у него натянутый лук с золотой стрелой на тетиве. Пана делает шаг вперед — и вот уже не мальчик держит лук, а подросток; еще шаг — и уже не подросток, а взрослый мужчина, грозный воин. «Не бойся ничего, — говорит Сильвестр Второй, — это ведь не живые люди, а только фигуры из чистого золота: и король, и королева, и придворные, и лучники… Приготовь инструменты, разрубим их на куски, золото отнесем в мешках в Латеран…» Феодора Стефания вздыхает с облегчением, с двойным облегчением, ведь инструменты у нее под мышкой. Папа смело идет вперед — произнося заклинание, касается зеленой колонны, и та стекает в свое собственное отражение: на месте ее появляется низкий постамент, а на нем огромная чаша, полная изумрудов. Как хорошо, что на Феодоре Стефании монашеское облачение Аарона — она набьет полный капюшон изумрудами… Она делает шаг вперед и кричит: «Нет, нет, это вовсе не золотые изваяния… это живые люди… Святейший отец, ведь на тропе сидит Оттон, а рядом Феодора Стефания!» Сильвестр Второй не обращает внимания, идет вперед, жадно потирая руки. «Ударь королеву по голове, — кричит он, — изумруды ее глаз можешь оставить себе!..» Феодора Стефания на троне вся сжимается от ужаса, хватает Оттона за руку. Ах, почему Аарон не оставил инструменты наверху? Тогда бы мы уцелели, а так… сейчас ударит… вот-вот ударит… Кто ударит? Ведь это же у Феодоры Стефании в руке молот. «Берегись! — кричит она папе. — Прячься за колонны! Лучник целится в тебя!»
Она ошиблась, воин держит арбалет, а не лук, из которого сейчас выпустит с помощью хитроумного устройства не стрелу, а пылающий факел. На арбалетчике красная далматика, точно такая же, в которую на празднестве в честь святого Петра одевается прислуживающий папе диакон…
— Это, наверное, греческий арбалетчик, — прерывает ее Аарон, — ты точно его описала, как будто из моей книги об одеяниях при дворе базилевсов… И колонны из рубинов и изумрудов точно такие, как ты говоришь, украшали дворец базилевса Феофила полтора века назад, йотом их разбили и драгоценные камни разграбили…
Сказав это, он даже удивился, видя, как смутилась Феодора Стефания.
— Это действительно греческий наряд? — с трудом произнося каждое слово, спросила она после длительного молчания.
— Это действительно, Аарон, греческий наряд? — точно эхо повторил папа. Он очень внимательно вглядывался в Феодору Стефанию. И вдруг коснулся клавиши: издал долгую, высокую, резкую ноту, словно глас трубы, играющей побудку. — Впрочем, это неважно, тот или иной наряд, — сказал он небрежно и тут же добавил поспешно и весело, явно возбужденный: — Значит, мы грабили, говоришь? Грабили? Как это интересно! Ну, рассказывай… рассказывай дальше…
Все больше и больше росла тревога в Феодоре Стефании, и все больше и больше росла алчность папы. Не было уже колонн, за которыми можно укрыться… ни одной колонны! Заклинания папы устраняли их одну за другой, сокрушали, обращали в развалины, на их месте появлялись чаши, полные бесчисленных искрящихся камешков. «Бери рубины, бери аметисты, — кричит Сильвестр Второй, — сгребай, убегай, неси в Латеран». Он не боится уже арбалетчика. Его нечего бояться. Он теперь не целится в их сторону. Арбалетчик медленно поворачивается на каблуках, скользит взглядом по золотой мантии сидящей на тропе королевы и целится… целится в короля. «В Оттона целится!» — кричит Феодора Стефания. Папа смеется. Заклинанием превращает одну из чаш в мешок и торопливо, судорожно сует туда рубины. «Я говорю тебе, что это статуи из золота, приглядись… Они такие красивые, их жалко разбивать… Загребай, загребай, быстрее загребай все, что есть под рукой…» Аарон загребает, Феодора Стефания на тропе охвачена тревогой, ее может задеть огненная стрела арбалетчика, торопливо закрывает глаза… а когда открывает их, в спальню уже закрадывается день. Оттон спит рядом, болезненно вздыхая во сне.
