Тогда, впервые и как было предсказано, им пришлось столкнуться с нами. Утром мужчина явился в контору Гиньясу — похоже, он только что принял ванну и опрыскался одеколоном, — комкая в пальцах сложенную пополам купюру в пятьдесят песо.

— Больше заплатить не могу, во всяком случае наличными. Хватит этого за консультацию?

Я усадил его, думая о вас, друзья, не вполне уверенный, что это тот самый. Я откинулся в кресле и предложил ему кофе, не отвечая, испросив позволение подписать кое-какие бумаги. Но когда я почувствовал, что беспричинная моя антипатия тает, а вместо нее просыпаются любопытство и своего рода зависть, почти безликая; когда рассудил, что это не наглость и бесстыдство, как сочли бы многие, а совсем-совсем другое, из ряду вон и почти волшебное, у меня не осталось сомнений: да, мой гость — тот самый тип в желтой рубашке и с розаном в петлице, которого мы видели в грозовой вечер на тротуаре перед «Универсалем». Хочу сказать, хотя я все еще цеплялся за антипатию: мужчина этот с колыбели был убежден, что единственно важное — жить, а стало быть, все, что дарует жизнь, важно, прекрасно и достойно. Я сказал, что за пятьдесят песо — по тарифу для друзей — могу, кончено, разъяснить, более или менее точно, каких напастей ему ждать от кодексов, судей и прокуроров. И что можно предпринять, дабы избежать наказания. Я хотел выслушать его, но главное — завладеть зеленой купюрой, которую он рассеянно крутил, словно был уверен, что такому, как я, достаточно показать ее издали.

Наконец он разгладил кредитку и положил ее на письменный стол; я сунул ее в бумажник, и мы немного поговорили о Санта-Марии: какие виды и что за климат. Он рассказал про письмо для Латорре и спросил, может ли он по-прежнему жить в коттедже на пляже — с ней, разумеется, такой юной и в положении, — несмотря на размолвку со Шпехтом и то, что договоренность о найме была, как он выразился, только устная.

Я минутку подумал и решил дело в его пользу — не спеша объяснил, каковы его права, перечисляя параграфы законов, юридические казусы. Посоветовал внести в суд подходящую для найма сумму и вызвать туда Шпехта для оформления фактически существующего контракта.

Я заметил, что совет мой пришелся ему по душе: он согласно кивал, с легкой довольной улыбкой, будто слушал любимую музыку — вдалеке, в превосходном исполнении. Попросил повторить одну-две фразы, которых он не понял. Но сверх этого — ничего: ни радости, ни чувства, будто гора спала с плеч. Потому что, когда я счел, что достаточно выждал и сонным голосом сказал, что все вышесказанное относится скорее к теории права, а в грязной практике сантамарийцев достаточно телефонного звонка Шпехта, чтобы Военачальник выгнал из коттеджа его и молодую женщину, ждущую ребенка, и отправил их за две лиги от городской черты, он расхохотался и посмотрел на меня как на верного друга, который столь весело пошутил. Он был в таком восторге, что я вынул бумажник, намереваясь вернуть ему пятьдесят песо. Но на эту удочку он не клюнул. Достав из переднего кармана брюк золотые часики, которые когда-то назывались chatelaine[43], он посетовал на неотложные дела, да и не уверен он, мол, в том, что эта муть про законы сменится когда-нибудь настоящей дружеской беседой. Я крепко пожал ему руку — ведь теперь я был у него в долгу для вещей более важных, чем пятьдесят песо, которые я у него выцыганил.

Опять они почти исчезли, их видели только по субботам, в толпе приезжих членов Коммерческого клуба, потом вовсе никаких известий, и вдруг — объявились в Лас-Касуаринас.

На этот раз совсем близко от скандала и от нас. От скандала, потому что Гиньясу был адвокатом доньи Мины Фрага, владелицы Лас-Касуаринас; я пользовал ее, когда доктора Рамиреса не было в городе, а Ланса прошлой зимой отшлифовал некролог, семисантиметровую газетную колонку, некролог жалостный, хоть и двоедушный, где расхваливалась главным образом сельскохозяйственная практика покойного отца доньи Эрминии Фрага.

Близко от скандала, потому что донья Мина с тех пор, как стала зрелой, и до двадцати лет три раза удирала из дому. Сначала — с пеоном имения, и старик Фрага приволок ее, не жалея кнута, если верить легенде, которая прибавляет смерть соблазнителя, поспешные его похороны и взятку комиссару полиции, все это в 1911 году. Потом она увязалась за циркачом, вполне довольным своей женой и работой. Вернула ее полиция по настоятельной просьбе циркача. Наконец, в смутное время 1916 года сбежала с комми, продававшим лекарства для животных, — решительный щеголеватый усач изрядно набил карман за счет старика Фраги. В последний раз она отсутствовала очень долго и вернулась по доброй воле.

В ту пору Фрага заканчивал Лас-Касуаринас, большой нескладный дом в городе, — то ли дочери в наследство, то ли в имении ему жить осточертело. Пошли тогда слухи, что девушка просится в монастырь, но какой-то чудила священник ставит палки в колеса, ибо не верит в искренность доньи Мины. Достоверно одно: хоть Фрага и не кривил душой, когда клялся, что ноги его не бывало в церкви, он приказал все же поставить часовню в Лас-Касуаринас, прежде чем завершилось строительство. А после смерти Фраги дочка сдала имение со всеми окрестными полями в аренду (за самую высокую плату), обосновалась в Лас-Касуаринас и превратила часовню в комнаты для гостей или садовников. Сорок лет ей меняли имена: сначала Эрминия, потом донья Эрминита и наконец донья Мина. Жизнь свою она окончила склеротической старухой, в одиночестве, не сломленная и не тоскующая.

Вот где, стало быть, нашли приют наши любовники, свалившиеся с неба в грозовой день. Словно навечно поселившись в часовне Лас-Касуаринас, они играли теперь день и ночь, в идеальных условиях для декораций и для полного сбора от спектакля, играли пьесу, генеральная репетиция которой состоялась в доме Шпехта.

Лас-Касуаринас довольно далеко от центра города, к северу, на дороге, идущей к побережью. Там в одно воскресное утро увидал их Феррагут, нотариус, связанный по службе с Гиньясу. Их троих и собаку.

— На рассвете шел дождь; два часа сырого ветра. Но к девяти разгулялось, только бурая земля была еще влажной, пахучей. Я оставил машину на бугре и сразу их увидал. Вообразите картину из тех, что сами маленькие, а золоченая рама широкая: так они застыли, странные, поразительные, пока я к ним спускался. На заднем плане он, в синем костюме садовника, сшитом на заказ, голову даю на отсечение, на коленях перед розовым кустом — смотрит на него, но не дотрагивается, заученно улыбаясь и сражая улыбкой муравьев и тлю. По воле художника окружен орудиями своего ремесла: лопата, грабли, ножницы, машинка для стрижки газонов. Девушка сидела на большой подушке, в соломенной шляпе, поля которой почти касались ее плеч — вздутый живот выпячен, сложенные по-турецки ноги закрыты широкой цветастой юбкой, а сама читает журнал. А рядом с ней, в плетеном кресле под тентом, донья Мина улыбалась прекрасному божьему миру, держа на коленях противную лохматую собачонку. Все они дышали покоем и благодатью; каждый с чистой душой играл свою роль в недавно сотворенном раю Лас-Касуаринас. Я робко остановился у калитки, сознавая, как я недостоин их и неуместен; но старуха велела позвать меня и уже махала рукой и, чтобы лучше меня разглядеть, морщила лоб. На ней было платье без рукавов, открытое на груди. Она представила меня девушке — «доченьке», и, когда «садовник» кончил заклинать муравьев и подошел танцующей походкой, привычно улыбаясь, донья Мина затряслась от хохота, кривясь, будто я сказал ей рискованную любезность. Парня звали Рикардо. Копался в земле, и ногти у него стали черными — он разглядывал их, озабоченный, но самоуверенный: «Спасем почти все, донья Мина. Я говорил, их слишком тесно посадили. Но это не страшно». Да, все было легко и нетрудно: воскрешать засохшие розы или превращать воду в вино.

— Прости, пожалуйста, — вмешался Гиньясу. — Знал он, что ты нотариус, что старуха за тобой послала, что существует нечто, именуемое завещанием?