Смутное воспоминание о первых шагах в университете твоего двойника, сделанных тридцать пять лет назад, повергает тебя в изумление, которое, наверное, испытал бы маститый университетский профессор, специалист по Кальдерону или досокритикам, если бы, проходя возле ближайшей к своему дому станции метро, взглянул на ряды рекламных плакатов и узнал бы себя в улыбающемся юноше с усиками, призывающем покупать натуральный протеиновый шампунь или белоснежный, мягкий, ласкающий кожу пенистый крем для бритья. Сомнамбулизм? Помрачение рассудка? Кошмарный сон? Скорее, печальная невозможность поверить, что ты был полней противоположностью тому, что есть сейчас. Глухие сомнения в реальности существования далекой и нелепой юности обуревали тебя, пока ты медленно шел к аудитории, где через несколько минут должен был начать чтение своего романа.

За время моего отсутствия многое как-то незаметно изменилось: Луис закончил школу, поступил в университет, где изучал право и сблизился со студентами, интересовавшимися политикой и культурой; Хосе Агустин, вернувшийся с военной службы в Маоне, устроился на работу к писал книгу стихов «Возвращение» в надежде на премию «Адонайс»; у Марты появился жених — темная и загадочная личность: его невразумительная фамилия не нравилась отцу, помешанному на генеалогии. За глаза он называл неугодного жениха не иначе как «это безымянное существо» и не скрывал своих опасений относительно его возможного еврейского происхождения.

Однако изменения произойти не только дома, но и в университетских кругах, в среде интеллигенции. Мой старший браг, устроившись юристом в одну частную контору, возобновил знакомство с писателями и деятелями культуры, группировавшимися вокруг журнала «Лайе»: Сакристаном, Кастельетом, Барралем, Габриэлем и Жоаном Ферратэ. Теоретически это издание зависело от Отделения пропаганды Фаланги и поэтому не подвергалось цензуре. Используя личные контакты сотрудников отделения со службой цензуры, наши друзья проникли в комитет редакции. Благодаря их деятельности направление журнала в корне изменилось: он стал ареной бурных дискуссий, в которых очень осторожно, но достаточно открыто критиковались застой, оскудение и убогость культурной жизни Испании. Статьи и очерки о выразительных средствах языка и повествовательных приемах американского романа чередовались с короткими, но едкими и беспощадными заметками о прислужниках и позерах, восхваляемых официальной прессой.

Весна пятьдесят третьего года принесла с собой много нового: я одновременно открыл для себя полигику и принципы «объективной прозы», выдвинутые Кастельетом. В те дни, когда идея «компромисса» казалась нам неизбежной, по крайней мере на первый взгляд, мы познакомились с работами Сартра и Клод Эдмонд Маньи[361] о мастерстве Дос Пассоса, Хемингуэя и Дэшила Хемметта. Эти исследования произвели на нас огромное впечатление, о котором читатель может судить по книге Кастельета «Час читателя», а также по написанным под ее очевидным влиянием моим «Проблемам романа». Я торопился закончить работу над последним вариантом «Ловкости рук». В этом романе, описывающем мою жизнь в Мадриде и мое тогдашнее окружение, безошибочно угадывалось влияние Андре Жида и других французских писателей. Впоследствии я не раз буду ставить себе в вину этот «привкус» интеллектуализма, и все же неудачные эксперименты с языком и стилем помогли мне уберечься от опасной «болезни» — бессмысленного подражания. Мои первые шаги в теоретическом осмыслении работ Лукача и Сартра вылились в сумбурный поток умствований, отразивших не читательский и творческий опыт, но мучительное «литературное несварение», которым страдал тогда не только я, но и большинство моих коллег. Открыв для себя марксистскую эстетику, мы тщетно пытались справиться с обрушившимся на нас потоком знаний: словно удавы, наделенные способностью поглощать жертву любого размера, мы заглатывали целиком огромных быков, а затем, разбухшие, вялые, пассивные, ожидали, когда же переварится эта непосильная для нас добыча. Читателю-иностранцу, имевшему прямой доступ к источникам, откуда мы с жадностью черпали знания, наше вымученное творчество тех лет вряд ли покажется любопытным, но оно приносило в удаленную от всего мира, провинциальную Испанию новые идеи и веяния, рассказывало о событиях по ту сторону крепостной стены, возведенной франкизмом. Сегодня я осознаю закономерность происходившего в те годы со мной и другими испанскими писателями. Наше интеллектуальное сиротство, культурный вакуум нашей жизни виновны в ошибках и промахах, неизбежных для тех, кто самостоятельно делает первые робкие шаги. В ужасе от неожиданно обнаруженной вокруг себя пустоты, мы бросились на поиски ясных, последовательных теоретических построений, чтобы, ухватившись за них, быстро создать теорию, объясняющую собственное отставание: защита бихевиоризма, а затем и критического реализма, по примеру Франции и Германии, стала той данью, которую мы заплатили интеллектуальной нищете послевоенных лет, пытаясь — из лучших побуждений — уничтожить ее. Мне вспоминаются слова Т. С. Элиота, процитированные в недавно вышедшей замечательной книге Хосе Анхеля Валенте: «чтобы теоретизировать, нужно быть глубоко наивным, чтобы не теоретизировать — глубоко честным». Мы неизбежно оказались в стане наивных, и наша единственная задача — ломиться в открытую дверь — по отношению к Испании оборачивалась самым обычным прагматизмом. Требование честности, возвышающейся над упрощенческим догматизмом, оппортунизмом и манихейством, встанет перед нами лишь годы спустя, когда факты политики и издевательская насмешка реальности многим откроют глаза.

По мере того как работа над романом близилась к концу, я вновь и вновь возвращался к своей давней мечте поехать в Париж. Чтобы подготовить этот первый в жизни «побег» из дома, мне пришлось усиленно заняться французским. На одной вечеринке я познакомился с молодым человеком, моим ровесником, носившим английскую фамилию, несмотря на свое французское происхождение. Он часто приглашал меня к себе, в дом на соседней улице Гандушер, где собирались его соотечественники и каталонцы, проживающие во Франции, и у меня была прекрасная возможность практиковаться в языке, совершенствовать произношение и запас слов. Там я впервые услышал Брассанса и чудесный голос Пиаф, поразивший меня, как поражает наше воображение всё неожиданное. Проявив упорство и настойчивость, я вскоре достиг желанной цели — начал понимать слова ее песен. Освоив сложный язык романов и рассказов Сартра, я почувствовал, что могу смело взяться за осуществление плана, задуманного еще в отрочестве. Подобное состояние души и ума объясняет, почему мой первый роман, впоследствии прекрасно переведенный на французский Морисом Эдгаром Куандро, в переводе читался гораздо лучше, чем в несовершенном испанском оригинале. Несколько лет назад, переделывая текст «Ловкости рук», чтобы включить ее в помпезное собрание сочинений, я спотыкался на каждой строчке, пока не понял, что должен вновь перевести роман, но уже на испанский с французского, на котором эта книга была бессознательно задумана. Мое физическое присутствие в Испании, не считая двух кратких поездок в Париж, продлится до пятьдесят шестого года, но в мыслях и мечтах я давно уже жил за ее пределами. Не нуждаясь больше в переводах, прибывших из Буэнос-Айреса, я читал исключительно по-французски — Пруста, Стендаля, Лакло и других писателей самых разных направлений. Такой фильтр на многие годы отдалит меня от поэзии и прозы на родном языке, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но литература всегда была и будет царством неожиданности; моя страсть к ней, опустошительная, словно прыжок в пропасть, в один прекрасный день бросит меня в магические объятия испанского, действуя под влиянием той же неведомой силы, которая позволит мне найти в сексе дерзкое подтверждение моей истинной сущности.