Столь отважные действия удостоились похвалы взводного, который следил за ними с шоссе, в полевой бинокль. «Великолепно, Феноса. Обязательно отметят в сводке». Феноса и сам был на седьмом небе, хотя и жалел, что его подвига не видел капитан Бермудес. Капитан был немного недоверчив и относился скептически к подвигам своих подчиненных. Феносе казалось, что капитан обращается с ним как с мальчишкой, и мысль о том, что его не принимают всерьез, лишала его сна, а он и так с детства страдал бессонницей. Но теперь только слепой стал бы отрицать очевидность, и любой офицер мог это подтвердить.

И вот, как назло, командир послал прочесать эту долину — ловить каких-то мальчишек, которые разбежались по лесу, — и тем самым пресек всякую возможность достойно провести день, начавшийся так удачно. Подъезжая к интернату в четырехместной машине, отвоеванной только вчера, он представлял себе, как передовые отряды входят в селенье, поливая пулеметным огнем беспорядочно бегущие войска противника. Внезапно он вспомнил маленькую монашку с круглыми, как мячик, щеками, которая когда-то, в детстве, утешала его у тела усопшего отца, улыбаясь сострадательной улыбкой, совсем как на картинке: «Счастлив, кто почил во славе! Истинно счастлив!» Монашка воздевала руки, причитая: «Счастлив! Счастлив!» Феноса вспомнил, что накидка ниспадала с ее плеч перепончатыми крыльями летучей мыши и что монашка украдкой бросала на него взгляды. Сейчас он, кажется, понял ее и, опьяненный мыслями о сражениях, повторял про себя: «Да, счастливы…»

Он выбил о сиденье трубку, которую ему прислала названая крестная мать, и поторопил шофера. Ему было приказано подготовить здание интерната, где должен заночевать полковник со штабом. Пришлось подчиниться. «Хорошую мину при плохой игре…» — думал он. Подъехав к интернату, он увидел изрешеченный пулями знак Красного Креста. Солдаты, которыми командовал сержант, сидели на скамейке у входа, греясь на солнце, как ящерицы.

Заметив его, они вскочили. Один из них поднес руку к виску, отдавая честь. «С каких пор устав разрешает отдавать честь без головного убора?» — строго спросил лейтенант с таким же презрением, с каким капитан Вильяррубья говорил новобранцам, упавшим с лошади: «Кто дал вам разрешение спешиться?» Солдаты смутились, как смущался тогда он сам, но замечание и сейчас произвело должный эффект.

Феноса обвел герани и олеандры напряженным взглядом близоруких глаз. Заколдованная тишина царила кругом, как будто эта долина чудом избежала разорения и войны. Солнце заливало садик, где теперь стояли машины, увитый плющом фасад, маленький водоем под краном. На горизонте поднимались облачка дыма, безобидные, как маскарадные бороды, обсыпанные блестками.

Лейтенант постоял немного, словно околдованный разлитой в воздухе ленью. Но он остановился не зря: у окна, засунув руки в карманы, невозмутимо курил Мартин. Феноса обернулся к одному из солдат и ткнул в Мартина пальцем.

— Можно узнать, кто это такой?

Сержант, торопясь опередить солдат, поспешил ответить:

— Мартин Элосеги, сеньор лейтенант. Подносчик с береговой батареи. Он остался. Ждал нас тут в дверях.

Лейтенант повернулся к Мартину и окинул его испытующим взором.

— Пленный?

— Да, сеньор лейтенант.

Мартин был без фуражки и потому мог не отдавать честь. Феноса в бешенстве обрушился на Сантоса:

— А можно узнать, о чем это вы болтаете с пленным?

Маленькие голубые глаза сержанта добродушно смотрели из-под густых светлых бровей.

— Мы как раз его допрашивали, когда вы явились, сеньор лейтенант. Он был тут по снабжению у этих ребят из интерната, вот мы и брали информацию.

Лейтенант Феноса привел еще одну цитату из устава, который, по словам солдата, был для него настольной книгой. Потом он приказал отвести пленного наверх. Ординарец повел Мартина, с винтовкой наперевес, следуя за ним, как положено по уставу, на расстоянии полутора метров. Тут он рассказал ему про лейтенанта — трещал без умолку все тридцать минут, пока они сидели вдвоем. Карманы у него были набиты табаком, и он подарил Мартину одну пачку.

Вообще-то, сказал он, на войне не так уж плохо. Вот, скажем, он сам, простой крестьянин, повидал свет, опыта набрался, будет что вспомнить. Понятное дело, и плохое бывало — ну, вши, к примеру, — только, если ты без этих всяких штук да еще сведет тебя судьба с таким стоящим человеком, как лейтенант Феноса, все можно стерпеть. Однако сейчас он хотел бы, чтобы война поскорее кончилась. Пора и к жене, сделает он ей хорошего ребенка. «Прямо смех — два года женат, а детей нет!» Потом за ними пришли, он снова взял винтовку наперевес и повел Мартина в кабинет лейтенанта.

Вот уже двадцать минут Мартин Элосеги сидел у лейтенанта, пытаясь связно отвечать на его вопросы, но сегодня почему-то это стояло ему больших усилий. Он был совершенно разбит, оглушен, никак не мог собраться с мыслями — они ускользали от него, как шарики ртути из-под пальцев. После смерти Доры все в мире переменилось, стало каким-то неправдоподобным. Приближение фронта, беженцы (от чего бежать, от кого?), взрывы, бессонная ночь, дезертирство, плен сменяли друг друга, повинуясь каким-то неясным для него законам логики. Смерть Авеля, выстрел, несущиеся по лесу дети, записка и маки складывались в другие формулы, заклинания, шутовские гримасы, и какой-то новый мир — колдовства и жестокости, поэзии и бедствий — сменял былую повседневность, закрывая ее покровом иллюзии.

Через открытое окно солнце било ему прямо в глаза, пекло, щекотало. Лейтенант сидел перед ним и монотонным голосом задавал вопросы, Имя? Возраст? Гражданская профессия? Полк? Где воевал? Мартин отвечал механически: Элосеги, двадцать шесть, холост, студент. Четвертый полк. Арагон, Андалусия, Альбасете, ранений нет. Последний год — здесь, в тылу. Он смотрел на листок календаря, который висел почти над самой головой лейтенанта. Шестое февраля. Солнце пекло ему щеки, в бровях скопились капли пота. Феноса вращался на табуретке, вопросы били прямой наводкой: как организован интернат, сколько учеников, возраст, происхождение, особые приметы.

Мартин уже рассказал ему вкратце обо всем, что случилось утром, но лейтенант хотел знать еще и еще. Он спросил, каким образом дети завладели оружием, кто такой был Авель, в каком родстве он состоял с владелицей усадьбы. Мартин ответил, что она приходилась ему двоюродной бабушкой и была не совсем в своем уме. Лейтенант поинтересовался, заявляли ли дети когда-либо раньше, что собираются его убить. «Нет, сеньор лейтенант», — сказал Мартин. Как он может это объяснить? Никак, он просто не может понять. Он знает мальчика с… Лейтенант барабанил пальцами по бювару, подбитому шелком. У Мартина сами собой закрывались глаза; блики солнца в стекле стола слепили его. Он стал смотреть в окно, на тихий сад, уснувший под сенью деревьев, которые исчертили землю причудливым узором света и тени.

Это было в середине марта. На лугах появились первые цветы. Стояло утро, такое же хорошее, теплое и светлое — он прекрасно его запомнил. Мартин притормозил на опушке соснового леса, и оба они, с товарищем, повалились навзничь в траву, а под голову вместо подушки подложили вещевые мешки. Деревья по краям шоссе простерли в синее небо арматуру сучьев и веток, сложную и хрупкую, как система кровеносных сосудов в учебнике. Прямо против них, на шоссе, висел плакат — какой-то человек спит крепким сном, а внизу надпись: «Бездельник — это фашист!» Такие плакаты правительство развесило по всем городам, дорогам и селам. Мартин сонно смотрел на него. Жорди лежал справа и, набирая песок, медленно пропускал его сквозь пальцы.

— Поздно уже, а?

Мартин прекрасно видел, что он ерзает — Жорди всегда ерзал, когда что-нибудь беспокоило его, — однако не шевельнулся. Солнце лизало ему веки. Руки и ноги приятно немели.

— Уже двенадцатый час.

«Отдых — роскошь бедняков», — думал Мартин. Здесь, в армии, все солдаты бедняки. Он прикрыл рот рукой и подавил зевок.