— Вся Германия в огне, — повторил Мертенс, — вся Германия. — Сделав паузу, он повторил в четвертый раз, и с каждым разом слова эти звучали все мрачней и торжественней.

В последнее время мундир энседовца приносил Кеесу Пурстамперу мало радости. Молодые люди в этой форме встречались теперь редко: почти все они вступили в войска СС, были отправлены на Восточный фронт и там погибли в боях за Европу. Наряду с этим, как из-под земли, выросли новые мундиры — полиции, жандармерии, — которые так походили друг на друга, что в них и не разберешься. Не очень-то приятно, когда тебе вслед летят насмешки, и только выезжая на велосипеде за город, где он мог ошарашить и напугать крестьян, Кеес ощущал магическую силу своего мундира. К тому же он старался не вспоминать об СС. Раньше, в самом начале, он мечтал туда попасть, кому-то ведь надо было уничтожать красных бандитов, этих восточных варваров, которые готовили нашествие новых азиатских орд на Европу и хотели стереть германский рейх с лица земли, но отец Кееса воспротивился его желанию, а его шеф — Кеес поступил в ученики к архитектору, не энседовцу, но преданному «новому порядку» и сотрудничавшему с оккупантами — подал заявление, что не может без него обойтись. В конце концов дельце так ловко обстряпали, что, когда Кеес явился просить о зачислении его в СС добровольцем, он был признан негодным — в обмен на солидную сумму денег, которые его отец и архитектор внесли на равных началах в фонд «зимней помощи». Операция сошла гладко, только немецкий врач, который должен был его забраковать, презрительно хмыкнул и, постукав по его хорошо развитой грудной клетке, сказал загадочно и вместе с тем вполне почтительно: «М-да, скоротечной чахотки у тебя нет, но кой-какие симптомы заставляют насторожиться».

Может, он и в самом деле не совсем здоров, кто его знает. Но не стоило забегать вперед, ведь если дела у немцев в России и дальше будут такими скверными, как теперь, ему не удастся — это он хорошо понимал — уклониться от выполнения воинской обязанности. Найдутся друзья, которые сообщат о нем. И уплатить за него вторично в фонд «зимней помощи» вряд ли удастся, потому что после Сталинграда архитектор стал понемногу сторониться «нового порядка», а отец Кееса с начала сорок третьего уже не зарабатывал так много спекуляциями, как в предыдущие годы. Надо было соблюдать осторожность, нацисты теперь чем дальше, тем все более ожесточенно расправлялись со спекулянтами, и, если бы Пурстампер попался, они бы не пощадили его, даром что он был членом фашистской партии Нидерландов. Все это пробило брешь в его доходах. К тому же, как аптекарь, он уже ничего не зарабатывал, люди ходили в другие аптеки.

Итак, в субботу под вечер Кеес Пурстампер вместо своего черного мундира надел выходной костюм и отправился на прогулку, втайне надеясь, что встретит Марию; в конце дня по субботам крестьянские девушки обычно ездили в город за покупками и себя показать. Не то чтобы он влюбился в Марию, но в городе, будь он в форме или в штатском, ни одна сколько-нибудь порядочная девушка не подала бы ему руки; зато, он не преминул это заметить, на беловолосую крестьяночку его безупречный мундир произвел впечатление. Возможно, он не стал бы переодеваться, если бы знал наверняка, что ему удастся уговорить Марию и они тут же отправятся вдвоем в укромный уголок, но такой уверенности у него не было, а если придется искать встречи с какой-нибудь другой девушкой, лучше скрыть свою принадлежность к НСД; впрочем, этого он делать тоже не хотел, из принципа. Не потому чтобы он относился к НСД с уважением. Отец говорил ему, что партия НСД — это, в сущности, пустая говорильня, что через какой-нибудь год Германия аннексирует Нидерланды, именно к этому и стремятся голландские нацисты, и тогда можно будет прямо вступать в члены германской национал-социалистской партии. Это чуть было не произошло в мае, во время стачки. Заметно было, как отошел на задний план национальный гимн «Вильгельмус»; ловко они все это обстряпали, надо было обладать таким политическим нюхом, каким обладает его отец, чтобы суметь лавировать между ведущими политическими фигурами, например чтобы говорить: «Не в том дело, кричите ли вы „хайль Гитлер“ или „хайль Мюссерт“, а в том, чтобы быть хорошим национал-социалистом». Отец всегда твердил, что все выступления Зейсса или какого-нибудь другого фашистского главаря продиктованы сверху, что эти болваны, наверное, ночи напролет висят на телефоне, чтобы выяснить точку зрения Берлина.

Так или иначе, но за последний год Пурстампер-старший все больше приходил к убеждению, что национал-социалистское движение в Нидерландах имеет преходящее, ничтожное значение, и, учитывая обстановку, упрекал немцев за то, что они превратили энседовцев в своих холуев, а то и осмеливался высказываться против гитлеровцев; в конце концов, у него многолетний партийный стаж, и номер его партийной карточки всего из трех цифр, а в мае 1940-го он сидел в тюрьме, и, по его словам, во время допроса у него на лице не дрогнул ни один мускул. Да и вообще имеет смысл относиться к немцам критически и держаться подальше на случай, если окажется, что их дело дрянь, что, увы, не исключено.

Отец Кееса, все еще активный член НСД и правая рука кринглейдера, который ценил его советы на вес золота, стал теперь очень осторожным. Он редко щеголяет в своем мундире, а фашистскую газету разносит и сует в почтовые ящики ранним утром, чтобы никто не уличил его в том, что он оказывает мофам такие унизительные услуги. Он, разумеется, считает себя нацистом и не отрекается от этого, но не следует зря раздражать людей и мозолить им глаза у дверей их домов. А об этих людях, которых не стоило раздражать, старший Пурстампер говорил то как о будущих судьях и вершителях «возмездия», то как о «большевиках», которым место в застенках гестапо и на которых пулю и то жалко. Кеес понимал все это лишь очень приблизительно.

Выйдя из аптеки, он бросил беглый взгляд на выставленные за стеклом пестрые агитационные плакаты: на одном, стилизованном под семнадцатый век, был изображен адмирал де Руйтер[23] и его флот, на другом — карикатурный Джон Буль набивал себе шишки, стукаясь лбом об Атлантический вал. Внимание Кееса привлекла одна карточка в витрине магазина. Отец его был не только аптекарем, но и фотографом и временно склонялся ко второй профессии больше, чем к первой. Витрина носила ярко выраженный партийный характер: фотоснимки разнокалиберных деятелей нацистской партии, энседовцы в форме, голландские эсэсовцы, немецкие моряки в компании с голландскими, у которых, впрочем, были совсем не голландские лица, юные штурмовики и штурмовички, смены караулов и парады, ландтаги и тому подобное.

Задумчиво оглядев витрину, Кеес вернулся в аптеку, отдернул в сторону красную занавеску, взял маленькую карточку и засунул ее в карман пиджака. Нахлобучив на глаза фуражку, он зашагал по улице.

Безотчетно обойдя стороной церковную площадь, где прогуливались парни его возраста, Кеес в противовес их развинченной походке двинулся, по-военному отчеканивая шаг и распрямив плечи, кратчайшим путем к реке. И почему только их до сих пор не забрили! Сам он имел официальное освобождение — был занят полезным для немцев делом, служил у архитектора, а сколько бездельников шляются по улицам, не боясь, что при облаве их заберут, как бродяг; шли бы хоть в AD[24], так нет, предпочитают бить баклуши и ошиваться на черном рынке и в глухих переулках. Почти наполовину городок их окружают леса и поля, но все-таки он скорее речной как по внешнему своему виду, так и по характеру молодых обитателей. Местные парни — рослые, шумные; если б дело дошло до конкретных действий, они были бы скорее морскими, чем лесными гезами, хотя пока что они только тем и походят на моряков, что плюют на все и вся, да еще жаргон заимствовали у матросов речного судоходства. Самые ловкие, но также и самые ленивые шли не в лес, а к реке, где можно было испытать острые ощущения, плавать, управлять рулем, плыть под парусом по каналам или же жариться на солнце на дамбе среди пасущихся коров и коз. Рубахи у них всегда грязные, навыпуск, брюки висят мешком, ноги босые — все это живо вызывало представление о речном береге или о маленьких деревушках на реке, охотно посещаемых туристами, таких, например, как Лодсрехт. Кое-как одетая, с длинными засаленными волосами, вылезала эта голь, словно из трюма, из всяких прибрежных закоулков и исчезала в глухих, темных, безымянных улочках городка; когда состоятельные люди, эвакуированные из Германии, спрашивали у них дорогу, они подносили пальцы к своим фуражкам (обычно белым, чаще грязным) и ухаживали за девчонками, которые в этом городишке еще не были испорчены работой на фабриках. Безусловно, каждый четвертый из этих парней, размышлял Кеес, состоял в местной группе Сопротивления, причем, как правило, один не знал про другого. Конечно, много молодежи отправлено на работы в Германию — на самом деле отправлено было не так много, как думал Кеес Пурстампер, — но все-таки их еще порядочно осталось. Партизаны (между прочим, лес вокруг города еще ни разу не прочесан солдатами) занимаются подрывной деятельностью почти открыто, так что это бросается в глаза, когда ходишь по городу. Кеес их всех ненавидел и радовался, когда немецкие солдаты устраивали облавы в тех местах, где он встречал таких парней.