А на столах чего только нет! В недавно открывшемся «Гастрономе» Пригницын набрал всякой снеди: копченой колбасы, ивасей, сыра, ликера, шоколада. Пермские и в глаза не видывали таких продуктов. Зато Рудневы потрясли свои кладовки — горы вареной картошки с соленой кетой, два поросенка, яичница с салом, соленые помидоры — целехонькие, словно яблоки. В бутылках разведенный спирт, брага, сваренная на лимоннике.

— Давненько не выпивал я за таким столом, — говорил Герасим Миронович. — И скажи, как в старину!

Когда все разместились, поднялся Никандр. Лицо его стало благообразным, на лбу и переносье выступили росинки пота.

— Дорогие гости, — торжественно начал он. В медвежьей лапище-ладони мелко вздрагивал стакан со спиртом. — Поначалу всем благодарствую, что навестили мой дом в такой период жизни — дочку выдаем замуж. А потом хочу обратиться к молодым. Оно конечно, слова мои, может быть, мало означают для них, но скажу. Живите в мире, в согласии и в справедливости. Оно конечно, люди вы обое трудящие, сурьезные, ну, а насчет мира и согласия — это самое главное. Маленько горяч Колька, но это у него от цыганских кровей. С богом вас, детки! За ваше здоровье!

Зазвенели стаканы, начались здравицы. На колени молодоженов полетели свертки, куски материи, потянулись руки с какими-то предметами, завернутыми в бумагу.

Все это принимала из рук Любаши Фекла и складывала на кровать. По щекам ее текли обильные слезы счастья; всхлипнула от умиления и Андреева мать — Ксения Афанасьевна.

— Ой, люди добрые, — по-скоморошьи завизжал Савка, — пить не можно — шибко горько!

— Горько! Горько! — полетело со всех концов.

Молодожены нерешительно поднялись. Пригницын повернул Любашу лицом к себе и смачно чмокнул в губы.

За столом стихло: все ели чинно, стараясь не чавкать, не нарушить благопристойности.

— Когда мы с Гликерией оженились, — нарушил молчание Савка, — папаня, царство ему небесное, подозвал меня перед тем, как в церкву идтить, и грит: «Сынок, стань под образа и помолись богу, что он послал тебе такую добрую невесту. Без нее, грит, тебе путя бы не было — шибко ты непутевый». Хи-хи-хи! — залился смехом Савка. — А я думаю себе: «Подожди, папаня, дай стать на свои ноги, я тебя шибко обскакаю». И обскакал-таки! У меня стайка полна скотины, а папаня так и не нажил больше двух коров да старого мерина. Хи-хи-хи…

Его смех никто не поддержал.

— Теперь молодым не об том надо думать, — рассудительно вставил Герасим Миронович, чинно вытирая рушником усы. — Служить им надо исправно. Вот если бы Андрей мой, чудок не туды бы загнул, не знаю, где бы мы с матерью и голову приклонили…

— Истинные слова, сват! — загудел Терентий Кузьмич. — За таким сыном не пропадешь. Да и моя дочка под стать ему — службу несет исправно.

— Вот и мой зятек, — вступил в разговор Никандр, — уж который год из ударников не выходит, больше моего зарабатывает, во как!

— А че, нешто Любаша не ударница? — ревниво вступилась Фекла. — Пара хорошая, дай бог им здоровья да деток!

Кругом загоготали. Хмель заметно овладевал гостями — лица раскраснелись, шум нарастал. Снова налили, снова кричали «горько!». Уж кто-то опрокинул стакан с брагой. Рогульникова подруга приставала к Аниканову до тех пор, пока на его щеке не отпечатался красный бантик ее губной помады. Вздохнула гармошка, исторгнув лихой перебор ритуальной песни сибирских свадеб — «Подгорной». Первой пустилась в перепляс Рогульникова подруга — от ее каблуков зазвенела посуда на столах. С ней кинулась состязаться Кланька. Когда в чистой половине избы стало тесно, танцующие подались на кухню.

— Мама, а нам с Колькой можно? — спросила Любаша. — Я сниму фату, а?

— Ладно уж, сними, доченька, бог с ней. Идите в общий круг. — Фекла прильнула к дочери, три раза поцеловала ее в щеки и лоб и залилась слезами.

А возле печки, сидя рядышком на кованом сундуке, умильно лобызались сватьи.

— И не скажи, чадушка, — по-донски мягко, нараспев говорила Ксения Афанасьевна, поправляя цветастую шаль тонкой шерсти. — Уж так мы с Миронычем обрадовались, как приехали к вам, — вот где жисть! Кто ж его знал-то? Ехали ить на чужбину, а чур, гадаем, хуже будет. Теперича душа на месте.

— Слава богу, сватьюшка, слава богу, что приехали! — отвечала ей баском Степанида Ефремовна. — И у молодых наших душа будет на месте. А то Андрюша, бывает, нет-нет да и вздохнет, пригорюнится. Жалостливый он у вас, чисто ангелочек. А уж как Клашу любит! И к нам, старикам, душевно относится…

В переднем углу, под образами, шел другой разговор.

— Строиться надо всем, артелью, рядом, чтоб за руки держаться, — говорил Терентий Кузьмич. — И участок на Силинке подберем лучший, Андрей поможет — он голова в постройкоме. Сплавленный лес рядом, у реки валяется сколь хошь, по ночам можно на целую церкву собрать. Опять же лесозавод — рукой подать, а возле него горы отходов — тесу да горбыля. Топливо — тайга под боком, и коров туда на выпас можно, рыбы сколь угодно в речке и в самом озере. А что касаемо тягла, то Никандр да Колька в любой раз могут пару подвод подкинуть в вечернее время. Да и я тоже на своей столовской при нужде могу разок-другой подвернуть. И тебе, сват, надо во что бы то ни стало возчиком в какую-нибудь столовую пристроиться, — святое дело! Сейчас с харчем полегше стало, так его на столах остается пропасть сколь. Дюжину кабанчиков можно продержать.

Герасим Миронович все более откровенно, до обожания восхищался своим сватом.

— Возчиком в столовой, конечное дело, самый вакат мне пристроиться, — говорил он, загораясь. — Уж коня я люблю!..

— Пристроим, сват, пристроим, — обещал Кузнецов. — У Кланьки нашей во всех столовых знакомцы. Да и Андрей имеет немалый вес. Это мы тебе сделаем, сват.

— Век буду благодарен, — подобострастно уверял Герасим Миронович. — Эх, кабы то оно все так уладилось! Пожить бы ишо хоть трошки по-людски!

— Поживем, сват, истинное слово, поживем! Как у Христа за пазухой будем жить. Главное — и не в колхозе и не на производстве, в самой лучшей серединке.

— Это верно, — согласился Герасим Миронович, — зараз лучшего места не найдешь.

— Мудрая у тебя голова, Кузьмич! — восхищался Савка, хлопая себя по коленям.

Из кухни раздался взвинченный голос Пригницына:

— А ну-ка, гармонист, оторви-ка мне «Цыганочку»! Покажу я, как когда-то в таборе давал!

Гармошка рявкнула всеми голосами сразу, потом плавно повела мелодию танца. И удивительно слаженно с ее тактами, разве только чуть-чуть отставая (в этом была особенная красота согласованности!), пошли выбивать дробный перестук подошвы по половицам.

— Жених, жених пляшет! — возбужденно зашептала Степанида Ефремовна, вставая с сундука.

Мужики и те не вытерпели, вылезли из-за стола.

Пригницын еще только набирал темп перепляса, легко, словно в воздухе, плыл по кругу. Но вот все чаще перебор гармошки, все быстрее плывет Пригницын.

— Браточки, дайте, ради Христа, побольше круга, — умоляет он жалобным тоном, словно уже не в силах остановиться, на ходу снимает пиджак, кидает кому-то на руки, через голову стаскивает галстук и кидает его Любаше.

— Хомут возьми! — скалится он в незнакомой полусумасшедшей улыбке. — Эх-ха!.. Давай-давай, браток, давай, миленький! — умоляет он гармониста.

Набирает гармонист темп, переливчато стонет в его руках гармошка, ветром носится по кругу Пригницын. Вдруг остановился, бесовским взглядом окинул всех, пережидая такт, и вот уже с непостижимой быстротой защелкали ладони: по лодыжкам, по груди, по подошвам ботинок, по раскрытому рту, потом — вприсядку, ладони по полу, по затылку — и все в слитном темпе музыки. Упал на живот, подпрыгнул несколько раз, встал на голову вверх ногами. И каждое движение в такт. Снова вскочил, понесся по кругу, и теперь выбивали чечетку не только подошвы, но и ладони. Пот градом катил с его лица, волосы растрепались, в налившихся кровью глазах — пламень, а ног почти не видно в переплясе. Хлопки ладоней, кажется, подгоняли его.