В темной каютке ждут его. Это Тан, член маньчжурского комитета, Осуда, уполномоченный из Японии, два неизвестных товарища и красный командир из советского района.
— Садитесь, Меллер, — говорит Тан по-английски. — Какие новости?
Меллер рассказывает о немцах, о сожженной позавчера японской барже с керосином, о пятнадцати ящиках оружия. Он говорит полунамеками, хотя все свои.
— Вот этот молодой парень тебя может поучить, — показывает Тан на командира из советского района. — Нам прислал его ЦК, на командную работу в Маньчжурию. Ты потом с ним поговори. А теперь у товарища Осуды есть особое сообщение.
Уполномоченный из Японии, человек маленького роста, с коротким, красноватым лицом и быстрыми движениями рук, говорит:
— Поступили сведения, что японская военщина предпринимает в Сиаме весьма важные строительные работы. Что это такое, никто толком не знает. Но это не каучуковая концессия, не рыбные промыслы, не базы горючего. Работы засекречены совершенно. Однако нет на свете ничего такого, что бы не сделалось известно революционным партиям, и вот сиамские товарищи сообщили, что в Сиаме, на перешейке Кра, к северу от Сингапура, японские генералы затеяли веселое дело. Они решили перерыть перешеек и соорудить морской канал. Когда он будет готов, английская крепость Сингапур превратится в старый курятник, потому что пути кораблей минуют Сингапур, жизнь моря передвинется к северу и пойдет из Китая и Японии в Индию и Европу каналом Кра.
Осуда кажется юношей: так чисто и свежо его лицо, так хороши глаза. Вокруг них ни морщинки, ни просини. Зато редкие, широкие и желтоватые зубы его придают лицу жестокость, оттого улыбка его кажется нарочитой, механической, и, улыбаясь, он сразу стареет. Он улыбается как бы не в меру своего удовольствия, а чтобы улыбнуться резче, чем окружающие. Волосы на голове сине-черные и торчат мрачным ежиком. Человек подвижной и разговорчивый, кажущийся весельчаком, с мрачною внешностью, Осуда на самом-то деле мрачный и одинокий человек. Сейчас у него нет ни семьи, ни родственников, он все время на людях, в работе, в сутолоке, и лицо его не перестает улыбаться желтыми редкими зубами.
Год тому назад он лишился семьи. Жена его, забрав детей, ушла к отцу. Родственники исчезли. Одни — в тюрьмах, другие, как и он, в подполье, третьи делают вид, что никогда его не знали. Женщина, помогавшая партии в установке связи, ненадолго стала его второй женой. Жизнь этой женщины была опасной, нервной и далеко не сытой, как и жизнь самого Осуды. Поэтому они не могли повредить друг другу ни образом своей жизни, ни партийной работой. Новая семья Осуды распалась, однако, быстро.
Его перебросили в Маньчжурию, жену послали на север, в Хоккайдо.
В новых условиях Осуда не смел и думать о личной жизни. Он спал в чужих домах, назывался чужим именем, одевался во все чужое.
Но дети снились ему еженощно, и не те, настоящие его дети, жившие с матерью, а новые, будущие. Они дремали у него на руках, смешно дышали на его груди, щекотали шею.
Он просыпался, не смея шевельнуться, чтобы не придавить их нечаянно, и потом долго скрипел зубами от одиночества.
В работе это был человек жестокий, страшный. Но его любили за жестокость, за мрачность, за спокойствие, за то, что он одинок, за все.
— Официально Япония не добилась концессии на эти работы, да, повидимому, и не будет добиваться легально. Но все сиамские мужики, живущие на трассе будущего канала, уже роют землю. Работают аннамиты[36], китайцы, индусы. Как только они приходят в негодность, их увозят. Сейчас вербовщики из Сиама орудуют тут, в Шанхае, и необходимо устроить на канал Кра нескольких наших товарищей.
— Иначе говоря, мы должны продать в рабство десяток крепких ребят, на которых можно надеяться, — сказал Тан. — Но я все же не уверен, что это канал.
— Вот свидетель из Кра, — Осуда кивнул на неизвестного никому человека. — Расспросите его. Он аннамит.
Командир из советского района, говоривший по-аннамитски, стал расспрашивать беглеца и кратко передавать остальным его сообщения.
— Очень мало японцев, ни одного европейца, много китайцев с юга, потому что они здоровые. Всего десять тысяч, может быть больше, но люди живут порознь, кучками, выходить никуда нельзя, встречаться тоже. Кто много работает, тому дают бумагу, и он получает раз в неделю женщину. Женщины живут отдельно и принимают гостей по бумаге от начальника. Все хотят есть и часто убегают домой, но убежать трудно. Землю роют машинами, а мертвых выбрасывают в море. Рабочих меняют каждые три месяца.
Когда аннамит кончил рассказывать, командир с юга сказал:
— Я бы мог быть там очень полезным. Я знаю аннамитский и японский языки, немножко английский.
Стали думать.
— Нет, вы молоды я горячи, — сказал Осуда. — Я бы наметил туда человека с большим опытом.
Командир упрямо повторил, что он согласен.
— В сущности у нас нет выбора, — заметил Тан. — Не мы посылаем, а вербовщики, и если товарищ сумеет подписать договор, что ж… не будем его отговаривать, у нас нет выбора. Ты, дорогой брат, тоже постарайся вернуться в Кра, — сказал он аннамиту, который схватил и прижал к лицу руку Тана.
— Тебя будут бить, и ты будешь голоден, и, может быть, силы оставят тебя, и ты погибнешь, но другого выбора у нас нет. Когда начнут сменять вас, постарайтесь остаться в Сиаме и держать связь с Кантоном или Шанхаем.
— Я принадлежу твардый, одна штука смерть, — ответил аннамит на своем малословном пиджине. — Я пони, — добавил он, потому что в этом языке колоний все маленькое, ребенок и стакан, называется пони. — Одна штука смерть, наплевать.
Меллер раскурил трубку:
— Для нас не новость, что японцы строят повсюду. Они направляют людей на острова архипелага, и в Сиам, и в Африку… Что касается этого канала — о my goodness[37], пусть строят. Людей надо держать ближе к делу, ближе к полям сражений. Канал Кра… — он делает несколько колец дыма и качает головой. — Канал Кра…
Осуда стал спорить с ним, доказывая, что главное поле сражения там, где труднее работается, что партии надо точно знать обо всем происходящем.
Порешили, что молодой командир и аннамит завтра же явятся к вербовщикам и Меллер проследит, когда они будут отправлены.
— На всем этом деле потерял только Маньчжурский комитет, — сказал Тан. — Придется просить у ЦК нового товарища, и я предвижу упреки в расточительности людьми.
Было уже поздно, и Меллер просил рассказать ему о главнейших событиях в партии.
— На-днях мы выпустим доклад Сталина «Об итогах первой пятилетки» и речь «О работе в деревне», — сказал Осуда. — Обрати внимание, Меллер, на речь о деревне, это касается вас. Выучи ее наизусть и носи в сердце.
— Я не успею взять речь с собой? — спросил второй неизвестный товарищ.
— Только в уме, дорогой Сяо, — сказал Осуда. — Великие мысли запоминаются легко и остаются в памяти надолго.
Бродячий агитатор Сяо только что вернулся из странствия. Он шел из Сватоу берегом моря и пробыл в пути три месяца.
«Был я безмерно в ранах, еще больше в тюрьмах и многократно при смерти. От синерубашечников пять раз дано мне по сто ударов, однажды бит камнями, три раза приговорен к отсечению головы, но голова моя ясна и тело твердо», — записал он вчера в своей анкете.
Сяо отправлен был бродячим агитатором и, одевшись нищим, жил на деревенских дорогах, спал в чайных, работал среди кули, всюду неся с собой дух борьбы за свободную родину против японского рабства. Пособием его были мысли Сталина, приказы главкома Чжу Дэ, песни 4-й Красной армии да десять или двенадцать лозунгов борьбы за единый Китай, которые он писал на стенах придорожных кумирен. Все это он носил в себе, как талант.
Сяо был агитатором, то есть человеком правильных действий. С рыбаками он говорил о положении рабочих, а на фабрике рассказывал о мужиках, о налогах. Он владел шестью наречиями китайского языка, умел петь песни и хорошо рассказывать о сычуанских героях. Обо всем говорил он как очевидец или участник, а слова Ленина и Сталина звучали такой народной мудростью, что он так же передавал их как общие мысли. Он никогда ни на кого не ссылался, а запросто говорил мысли верные и пророческие, будто дошел до них сам в труде и лишениях. Лет ему было около пятидесяти или немногим больше. Худое лицо, худая, костлявая фигура, всегда наклоненная вперед от привычки к ходьбе, небольшие серые, осторожно прищуренные глаза, цепкие руки. Он сидел, слушая Тана, и тихонько покачивался из стороны в сторону, словно медленно шел по тяжелой дороге. Ходить было его специальностью. Он не имел ни семьи, ни угла, ни имущества. Если бы он женился, партии пришлось бы содержать и его подругу, потому что дело Сяо не давало доходов. Он бастовал с носильщиками, сидел в тюрьмах с полевыми рабочими, голодал вместе с безработными. Он был профессиональным революционером, то есть должен был думать в беде за других, вправлять мозги недоумкам, развивать ненависть в отчаявшихся, ярость в храбрецах, читать газеты неграмотным, петь революционные гимны над умирающими и говорить речи на любых митингах по любому деловому вопросу. Это был человек, в котором отражалась с удивительной яркостью воля масс к могучей счастливой жизни.
