— Я, Михаил Семеныч, не Крайплан. Чего надо — скажут. Мне б свое дело соблюсти в форме — и то дай ты господи!
— Да нет, это глупости… — возмущался Михаил Семенович. — Какую ты можешь соблюсти форму, когда дело — это, брат, живой организм, оно само собой растет. Ты ж на своих ребят, небось, на вырост шьешь? То-то. И в деле так — шей на вырост. Дали тебе план на миллион — выжми три, а то и четыре; дали тебе одного работника — сделай десятерых, вот тогда, может, и соблюдешь форму.
Янков разводил руками:
— Стар стал, слаб стал, дай отдышаться…
Михаил Семенович грозил пальцем:
— Не положено этого нам с тобой.
И Янков отправился на место Зарецкого; Демидова, мужа Варвары, послали в тайгу, к нанайцам; Лубенцова вызвали и, продержав три дня в городе, назначили на разведку большой грунтовой дороги к стройке 214, но он отказался.
— Почему? — спросил Михаил Семенович.
Лубенцов покраснел:
— Грехи есть, не заслужил.
Марченко посадили на место Янкова.
— Не могу я, Михаил Семенович, сильно так выдвигаться — сил нехватит, — сказал он при встрече.
— Не будешь выдвигаться — в землю вобью.
Вместе с Марченко Михаил Семенович поехал в дивизию Винокурова; как раз уходили ребята в запас, выбрал сорок человек, завербовал их договорами на три года и отправил вместе с Марченко.
Прочел в газете, что какая-то Аделаида Рорбах дает уроки английского и немецкого языков, вызвал ее и послал к Марченко.
Ей сказал:
— Они там затеяли громадное дело — языками обмениваются. Организуйте. Попробуйте. Попробуйте стать незаменимой.
— На строительстве?
— Вот именно. Покойный супруг ваш был у меня переводчиком в штабе, воевал превосходно.
Тут вспомнил о Фраткине. Вызвал.
— Поезжай на стройку двести четырнадцать, организуй ФОН. Мандат выдам тебе сверхъестественный. Бери всех, начинай с начальника строительства и обучай наукам. Чтоб у меня Марченко через год по-английски разговаривал, понял? Танцам учи… Что? Как это не надо? Учи танцам, я тебе говорю. Тайга любит веселых людей. Водку пьешь? Учи тосты произносить. Вон грузины как пьют — красота! Выпьют, песню споют, тосты сочинят — весело! Наши так не умеют. Все равно водку пить не отучишь, так научи хоть весело пить. Весело, культурно. Остроты говорить научи… Как так не знаешь? Ты все тезисы только пишешь, Фраткин. Завтра вылетай без оглядки на новое место.
Вызвал Лузу.
— Все войны ждешь?
— Жду, Михаил Семенович.
— Как дела на границе?
— Дела пошли. Колхозы у нас начались, Михаил Семенович. Сосед мой, новый колхоз, первое место занял. Председатель Богданов…
— Вот тебе дело — организуй пограничных охотников. Колхоз оставь. Ферму собачью поставь — собак дозарезу надо, собак нету, оказывается. Вот край — сразу видно, не обживали его. Собак сторожевых, сыскных, упряжных — понял? Хоть сто тысяч голов. Границу сторожить. Твое дело. Приеду сам посмотреть.
…Авиабригада пришла и осела в тайге накануне нового, года. Лес был рослый, плотный, ветер проходил над ним, почти не качая стволов. Летчики и механики, взялись за топоры — рубить избы. Дорог к этому городу еще не было. Самолеты-цистерны привозили горючее, почтовые — доставляли письма и книги; пищу варили из свежего мяса, ежедневно спускаемого на парашютах.
Волки часто гонялись за мясным парашютом, отнесенным в сторону ветром, и дежурный летчик, брея землю крылом, нырял в узкие лесные поляны, спеша за волками, пока не загонял их до судорог.
К весне бригада ожидала жен. Жены шли эшелоном и сейчас переваливали Урал.
Рубили здание клуба, детских яслей и многих других учреждений, принятых в культурном быту.
Жен шло три эшелона — авиажены, мотомехжены и лесорубжены. Авиажены направлялись в тайгу, мотомехжены — к озеру Ханка, третьи шли на далекий север, к Шантарскому морю.
По ночам летчики города № 9 слушали радио. Они ловили Харбин, Шанхай, Манилу. В их аппараты часто стучалась тайга.
— У нас мало-помалу и соседи заводятся, — говорил тогда, подмигивая, радист Жорка.
Он дружил с миром и знал всех людей на две тысячи километров вокруг, знал, кто над ним пролетает, и через два дня на третий получал привет от летчика Френкеля, с которым мечтал увидеться.
Жорка и узнал первый, где обретается Женя Тарасенкова.
— Это ты украл Тарасенкову? — спросил он Френкеля.
— Я.
— Куда дел?
— В Хабаровске, учится.
— Врешь.
— Слово даю. Парашютистка будет.
— Скажи, пусть ко мне спрыгнет, для разговора.
— Ладно, посидишь и без нее.
— Смеюсь я. Мы же, знаешь, на холостом положении. Ну, так я сообщу геологам, что нашлась, а то ищут по всей тайге, на уголовное дело сворачивают.
Он сообщил всей тайге, что Тарасенкова благополучно обретается в Хабаровске и что увез ее Френкель.
И получил ответ издалека:
«Скажи твоему Френкелю, пускай переходит на новую трассу, увижу — убью насмерть!»
Кто это был, так Жорка и не дознался, а Френкелю ничего не передал.
3
Мурусима заканчивал свою инспекторскую поездку, спеша в Харбин. Его последнее письмо являлось полемическим, в той очень осторожной манере, какая всегда была присуща его оперативной тактике.
На заимке никого не было. Поутру должен был явиться проходчик Шарапов, и Мурусима, сдав почту, намерен был в тот же день, но другим, более длинным и сложным путем, посетив еще раз своих резидентов, переправиться на маньчжурскую сторону.
Он считал превосходной свою поездку. Она была проведена тонко, рискованно и дала ценнейшие результаты — классическая поездка для разведчика в возрасте Мурусимы. Несмотря на это, беспокойство, неясное томление и угнетенность, показатели душевного смятения, не оставляли его. Он был как бы влюблен, не зная сам, в кого. Воспоминания о молодых годах являлись ему среди бела дня, и он отгонял их, как знак обиды на жизнь сегодняшнюю.
Он писал, глядя в черную, грязную стену фанзы, по которой бегали тараканы:
«Для человека моей профессии служебная разговорчивость является единственной формой свободного мышления. Принужденные слушать молча или говорить вещи, подсказываемые оперативной работой, мы храним в себе груз обобщений, немногим из которых суждено стать достоянием жизни. Я уезжаю сейчас из России, с людьми которой я связан более тридцати лет, и полагаю, что поездка моя является как бы вторым прохождением моего жизненного пути, ревизией сложившихся взглядов и рабочих навыков, воспоминанием, проделанным ногами, так как я посетил места, знакомые с юности, и людей, известных издавна. Счастье сопутствовало мне — я встретил многих из тех, с кем успешно работал тридцать, двадцать, пятнадцать лет назад, и имел возможность редкую в нашей практике, проверить ранее сделанные оценки характеров, легшие в основу всей последующей моей деятельности, небезуспешной и небесполезной для нашей родины.
Я вспоминаю свои собственные слова, неоднократно приводимые мною в семинарах по разведке в нашей прекрасной академии: «Тот, кто стремится к действиям вызывающим и неприкрытым, рассчитанным на конъюнктурность, мало достоин звания разведчика душ. Истинное шпионство есть искусство, лишенное речи. Оно видит, слышит, осязает, запоминает и обо всем молчит для мира».
Мы ищем редких мгновений азарта, кратких мгновений смелости у отъявленного труса, мгновений ярости у равнодушного, мгновений хитрости у дурака. Эти медные гроши человеческого вдохновения, этот сор мы копим грош ко грошу и иногда находим силы и средства превратить его в государственный капитал.
Наполеон занял Ульм при помощи шпиона Шульмайстера, личности, почти неведомой миру; решение Мольтке повести войска на Седан основывалось на письме из Парижа, случайно раскрывшем маршрут Мак-Магона. Ложное тщеславие полководцев причина тому, что мы не всегда знаем истинных героев их стратегии. Однако при всем этом немцы все же не сумели скрыть, что Танненбергское сражение 1914 года, провозглашенное актом отмщения за разгром тевтонского ордена русскими литовцами и поляками, выиграно благодаря шпионству.
«Я был всем, и все — ничто», — говорит Марк Аврелий. И эти слова я надписал бы на жизни разведчика.
Я помню густые, слабые, черные и бурые дымы китайских фанз и фразу великого Накамуры в канун Ляоянских боев: «Мурусима, научимся читать эти зыбкие иероглифы. Уголь и дрова, тряпье и кости, сухая солома и мокрая трава будут нашими красками».
Мы помним всю прелестную поэму его дымовых сигналов, прочтенную нашей армией в незабываемые дни Ляояна и Мукдена.
Я помню, и помните вы, мой уважаемый и дорогой руководитель, мужественное изобретательство фон Грэве-Гернроде, бурившего «нефть» под Лондоном, а на самом деле строившего подземные склады горючего для цеппелинов. Вы помните, как он закладывал трубы с двумя стенками, меж которыми был бензин, и английские журналисты наперебой фотографировали торжественный акт этот, «могущий в корне изменить всю экономику Англии». Мы смеялись тогда вместе с вами, завидуя выдержке Гернроде. История японской сообразительности не забудет никогда ваш кропотливый и усидчивый труд о городских нравах Европы и навсегда признает классическим прием, введенный вами в первые дни нашей борьбы с Сун Ят-сеном, — вербовку агентов посредством объявлений в печати. Глубокий аналитический ум ваш заставил работать на пользу родины и движения мельничных колес, и рекламу на городских стенах. Поля, волнообразно распаханные или покрытые сеткой борозд, — прекрасный образец вашего торжества.
Бессильный опередить вас в нахождении нового, с любовью развил я вами найденное; и «белье, сохнущее на деревьях в начале деревни, в виде определенного рисунка», считаю я наиболее зрелым произведением своего мышления. Ваш ученик и друг Накамура преподнес вам в дар, в знак удивления и любви, рисунок кровельной черепицы, читаемый мною теперь во множестве мест, далеких от нашей родины.
Так же как вещи-сигналы, мы подбирали людей-сигналы, и они раздадутся, поверьте, когда мы найдем своевременным закончить собирание их и продемонстрировать перед родиной сделанное ценой всей собственной жизни.
Мысли мои, взволнованные воспоминаниями, суть оправдание моих дел, значение которых нельзя отвергнуть.
Я боюсь, что тлетворное влияние современных опасных идей найдет отражение и в практической работе идущих на смену нам».
