— Вспомнить страшно, — говорил Янков. — Ударили мы в колокол, чтобы сменить ребят у канала. Глядим, подняли они шесты вверх, машут ими, а сами ни с места. Высылаем смену, выяснить, в чем там у них дело. Бегут гонцы назад, лица на них нет… «Давай, говорят, машину: попримерзла вся первая смена. Стоят, как памятники, только руками машут». Выслали машины и рубщиков с топорами. Подъедут к парню, тяпнут топором по бахилам, сколют лед с них — и в машину героя. А он аж звенит, так захолодал. Ну, вторая смена учла это, — костры ей разожгли и держали не больше двух часов. За три дня десять тысяч кубометров бревен сплавили по ледяному каналу. Выскочили.

— Куда итти? — спросила Ольга. — Вот клуб.

— Роща налево? В нее.

В роще сразу потемнело, тропа исчезла из-под ног.

— Георгий! — крикнул Янков. — Эй, Марченко, где ты?

Издали доносилось бормотание радиоприемника.

— Это его радио… Эй, Марченко!

За крутым зигзагом тропинки перед самым носом возник шалаш.

— Кто тут? — спросил глуховатый тенорок, и фигура на четвереньках показалась из шалаша.

— Ты, Георгий? — спросил Янков.

— Я, Гаврила Ефимович. Здорово! Чего ходишь по ночам?

Янков со значением сжал руку Ольги, погрозил ей пальцем, чтобы она молчала. Она отступила с тропинки к деревьям.

— В гости к тебе пришел. Ты чего делаешь?

— Я? Манилу слушаю. Залезай в шалаш.

— Да ну его, духота… Я вот на травку тут сяду.

Ольга увидела, как Янков осторожно опустился на траву перед шалашом. Стоявший на четвереньках тоже сел, но как-то вполоборота к Янкову, будто стесняясь.

— Новости, что ли, получил? — спросил он.

— Да не то что новости… Курить будешь? На.

Марченко протянул руку, но тотчас взмахнул ею и рассмеялся:

— Я ведь бросил. Не хочу.

— Племянница ко мне приехала, — сказал, затягиваясь дымом, Янков. — Научный работник, замечательная девка. Повертелась сегодня на стройке и говорит: «Героизма что-то у вас не видно». Слышишь? Ну, думаю… надо ее сунуть в какой-нибудь переплет.

— А что ж ты думаешь, — перебил его Марченко, глядя куда-то вбок, мимо гостя. — Что ж ты думаешь, героизм редко бывает. В этом году не было еще у нас героизма.

— Зачем говорить зря — было, — сказал Янков. — Я ей про твой ледовый канал рассказывал…

— Так то в прошлом году, — рассмеялся Марченко. — А в нынешнем… Вот разве экскурсии в склады, что ты придумал…

— Ну, подумаешь! А вот Лубенцов, по-твоему, как, не проявил героизма?

— Нет, ничего он такого не проявил.

— А Горин?

— Подумаешь, стихи писал. Одним словом, нету у нас в этом году геройства, чего там! Работаем хорошо, а геройства нет. Давай выстроим город в шесть месяцев — вот тебе и героизм, бери — не хочу!

— Комаров тут у тебя… фу-фу, тьфу. Эх, развел! — забормотал Янков, махая руками и вертя головой.

Марченко тихонько рассмеялся.

— Дай-ка, — сказал он, — одну папироску, от комаров, и правда, отбою нет.

Янков протянул коробку, но Марченко, сидевший вполоборота, не видел ее и долго шарил рукой в воздухе, ничего не находя.

— Ну, бери, чего ждешь? — спросил Янков.

— Не, не стоит, — опуская руку, ответил Марченко. — Дал слово — буду держаться.

— Чорт проклятый, тогда хоть костер разведи! Сил же нет никаких.

— Вот ребята с реки вернутся, сделают. Сиди пока, почесывайся.

— Пойду я тогда лучше домой, — сказал Янков. — Хорош хозяин, нечего сказать. Да и темнота тут у тебя в роще, — произнес он с деланным удивлением, — глаза, чего доброго, повыкалываешь.

— А я тебе фонарь дам, Гаврила Ефимович, — сказал Марченко и, быстро став на четвереньки, исчез в шалаше.

Слышно было, как он с остервенением шарил там во всех углах.

Ольга вышла из кустов и взяла Янкова под руку.

— Идемте, — шепнула она. — Он в шалаше, не видит.

— Ну, пока! — крикнул Янков, семеня за Ольгой. — Не провожай, не надо.

Когда они вышли из рощи, Янков засмеялся.

— Вот надул малого, так это действительно надул! Еще хорошо, не пошел он провожать, а то бы разоблачил. Да, захвалили его, стервеца, важный стал, сидит, мечтает…

— Да он же слепой, как и вы, — сказала Ольга, стуча зубами. — Он ничего не видит, он слепой.

Старик остановился.

— Не может быть! — сказал он испуганно.

— Да я же видела, как он сидел к вам боком, как протянул руку за папироской в другую сторону, ничего не нашел и говорит — бросил курить… Да, вот это — герой, — сказала она тихо. — Вот это настоящий человек.

— Какой он герой! — сказал Янков. — Нашли, в чем соревноваться. Завтра ставлю на партком — дать этим куриным героям по заду. Морочат друг другу головы.

— Да вы и сами ж такой!

— Я администрация, а он производственник. Разница!

И до самого дома он с ней не разговаривал и лег спать, не произнеся ни слова.

Через неделю Ольга пошла к Марченко знакомиться.

— Слыхал об вас. Геройства ищете? Нету, нету, — месяца через три, не ране.

— Что так?

— Народу много прислали нового, не обвыкнет. Сначала тут человека тоска берет, а как ее скинет, тогда только с него и спрашивай. Зрение, как бы сказать, приобретут.

На стройку прислали народу тысяч восемь, они дошли до места с первыми заморозками; тайга встретила их печальной ветреной тишиной, город был дымен, грязен. Низкие землянки, похожие на могильные насыпи, с тонкими железными трубами вместо крестов, гнали вдоль пустыря зловонные клубы дыма. Все было далеко отсюда, даже счастье.

Осень была такой тяжелой, что не знали, как дотянуть до весны. Кто-то пустил слух, что плохо с продовольствием и, как станет Амур, паек споловинят. Гаврила Янков отпечатал тогда афиши: «Экскурсия в центральный склад строительства» — и дня четыре подряд водил людей в сухие и теплые свои подвалы, где лежали детали машин для еще не построенных цехов, оборудование фабрики-кухни для будущего города, банно-прачечные комплекты, стекло, цемент, гвозди. Из этих складов повел в ледники, показал бычьи туши, развешанные на крючьях шеренгой в полкилометра, консервов миллион коробок, десятки тысяч чувалов с зерном, масла сотен пять бочек. Народ кричал «ура», толпясь у бычьих туш, и никто не досматривал дальше и не видел (да и не интересно уже было) бочек с апельсиновым вареньем и солеными огурцами.

Народ сразу повеселел. Чтобы согнать тоску, Янков открыл выставку: «Вид города в конце пятилетки», а при ней отдел детских запасов — манной крупы, сгущенного молока и фруктового сока.

Только навалились на стройку — подобралась куриная слепота. Молодой фрезеровщик из Таганрога Макарян придумал тогда обмениваться языками. Кто заболевал слепотой, тому, как бы в наказание, приставляли учителя и давали наказ выучить песню на любом языке. Были такие, что пели на трех языках и даже пробовали говорить, но пока больше руками.

Дым над низкими землянками шел далеко в тайгу, и тайга осторожно сходилась на дым и огни стройки.

Два стойбища нанайцев решили ночевать в начале города, у реки, одиночные охотники запросто стучались в двери столовых и, обогревшись, бросали на столы соболиные шкурки.

— Давай кооперацию! — кричали они по-русски и требовали за шкурки соль и патроны.

И еще не были закончены стапеля и доки, а город уже начался, — сюда волокли нанайцы пушнину, ездили за хлебом и записывали в загсе рождения, свадьбы, а один раз привезли мертвого старичка с длинной бородой и просили похоронить его на большом и красивом кладбище в кедровой роще. Потом поставили нанайцы деревянных богов на сопках и раз в неделю били их палками, если случалась дурная охота. Потом подписали они договор с Гаврилой Янковым на гужевые работы, а милиционер Шишов, крича веселым тенорком, солидно стал регулировать движение автомобилей и собачьих упряжек. На набережной вывесили объявление: «После восьми часов вечера езда на тракторах и танках строго воспрещается. Штраф три рубля».

Город обозначался медленно и мучительно, и не он еще, а тайга пробивалась к нему и, прильнув, рассматривала настороженно.