— Кто это? — спросила она сторожа.

— Гости к нам, — важно ответил он, — удэге. Эвенки прибудут и чукчи, а на заре ждем камчадалов.

Быстро справившись с оформлением у входа, Ольга стала протискиваться в битком набитый зал.

Поднимаясь на цыпочки и тщетно стараясь обратить на себя внимание какого-нибудь местного распорядителя, в конце концов она пробралась к местам корреспондентов, и Мурусима, с большим интересом слушавший обвинительную речь Осуды, вежливо и внимательно с нею раскланялся. В зале засмеялись. Шлегель увидел Ольгу и поманил к себе.

— Что с вами? — спросил он ее, усаживая рядом с собой.

— Я так изменилась?

— Нет, вы изменились не очень, но разве так делают? Вернулись на родину, и никому ни слова: ни матери, ни мужу, ни друзьям. А мы тут вспоминаем ее, — голос Шлегеля звучал ласково, как когда-то, и весь он казался ласковым до слез.

— Ах, долго рассказывать. Я знаю, мать на войне, комиссар — тоже. Я не могу к ним пробиться сквозь этот город. Я здесь на какой-то сверхнормальной работе, измучена, устала и ничего не знаю ни о войне, ни о своих.

— Воюем помалу. Шершавин ваш орден, кажется, заработал, — Сингисю взял, в устье реки Ялу. Полетом с воздуха. Вот ведь какой!

— Устройте меня к нему, Шлегель.

— Воевать? А здесь кто останется? Варвара не писала вам, что завтра прибывает сюда?

— Да ничего не знаю.

— Как же. Прибывает. Полторы тысячи ребят везет, сирот, корейчиков. Великих дел натворила старуха, прямо великих дел. Демидов, отчим ваш, тоже изволит прибыть, дядя Янков опять же. Сегодня кончим с Мурусимой — завтра городу именины устроим.

Он обнял ее, потрепал по плечу.

— Вроде вашего личного праздника получается. Все родственники вызваны на бал, а?

Он глядел на нее, улыбался, трепал по плечу, обнимал. Ольга почувствовала, что он еще любит ее, но уже далекой любовью старого родственника.

В нем появлялись многие черты Михаила Семеновича, хотя никогда раньше, да и теперь не был он похож на покойного. В Шлегеле возникло что-то отеческое. Будучи лет на десять старше Ольги, он теперь как бы далеко обогнал ее возрастом, хоть и не постарел.

— Хороших людей вы тут делаете, Ольга, — прощаясь, сказал он с чувством благодарности. — Какие великолепные парни растут! Этот, как его, ну, вот — с рассеченным лбом, красивый… Ну, вы их должны знать, — Шлегель глядел на нее улыбаясь. — Ну, вот тот молодой японец, что читает лекции… Хаяси! — вспомнил он сам. — Да, замечательный человек. И таких, как он, сотни, вот что приятно. Нет, здорово, здорово, — потряс он ее руку. — Неожиданно здорово и отлично. Не хуже Шершавина воюете.

— Ах, какая это война, Шлегель!

— Какая?

Шлегель сжал ее руку.

— Войну закончат те, кого вы воспитываете. Они будут победителями. Вам до сих пор неясно это? Умейте сложить кости на ваших лекциях, если еще мечтаете о романтических подвигах.

Прибыли чукчи с далеких островов полярного моря. Прибыли эвенки и камчадалы, явились нанайцы с большим портретом Бен Ды-Бу. Они шли на войну, и Шлегель направил их дороги в город Сен-Катаяму.

Широколицые, медлительные монголы несли на руках корейских ребят, вывезенных из уездов, разоренных японцами, отступающими перед армией Кондратенко.

Пленные и раненые стрелки Орисака и кавалеристы Када шли рука об руку с китайскими партизанами и бойцами Винокурова. Московские профессора возглавляли многоязычные колонны учащихся. Раненые двигались на госпитальных креслах, передвижных койках и легковых машинах. Ольга вела рыбаков, изучающих океанографию. Японо-китайско-корейская речь оживленно вилась за нею.

Василий Луза и Ван Сюн-тин вели группы пограничных охотников-тигробоев. За ними шло двести корейских женщин-партизанок, участниц взятия Юкки; во главе их, тяжело дыша и поминутно утирая губы головным платком, шла Варвара Ильинична Хлебникова. Женщины несли десять знамен, похожих на листы покоробившейся и плохо окрашенной фанеры, но то был холст, смоченный в теплой человеческой крови в дни штурма Юкки.

За женщинами Кореи шли спортсмены нового города, планеристы и парашютисты, ученики Тарасенковой.

Над толпой колыхались полковые знамена, обвитые красными бантами, знамена дружин и отрядов, полотнища антивоенных и антифашистских лозунгов и скромные флаги городских землячеств рядом с транспарантами наказов городскому совету.

Над толпой плыли портреты Сталина, Ворошилова, Тельмана, Долорес Ибаррури, Сун Ят-сена, Тана, Нагато Сакураи, Ю Шаня, Осуды и таблички с именами погибших за народное дело.

На открытие города съехались гости отовсюду. С новой стройки 219 приехал Марченко, с ним делегация лучших стахановцев. Они привезли городу пять разборных домов. С бывшей стройки 214 прибыл молодой секретарь парткома и разложил у трибуны свежие огурцы «сорт Марченко», первый урожай таежных городов.

Приехал из Хабаровска раненый Чэн, из Ворошилова — полковник Богданов на костылях, от авиадесанта Шершавина делегатом — лейтенант Чаенко, от штаба маньчжурских партизан — Ю Шань, командир железнодорожного корпуса, из Северной Кореи прилетел Шуан Шен, глава Ревкома, с пятью стариками — свидетелями белояпонских бесчинств. Народы стали вокруг трибуны. Осуда поднял руку. Толпа переводчиков приблизила свои лица к микрофонам.

— Мы открываем сегодня город мира, город великого братства народов, — сказал Осуда. — В то время как война безжалостно кромсает миллионы трудящихся, мы готовим из оставшихся в живых кадры мира…

Он говорил о фашизме, об угнетении малых народов, о клещах капиталистического рабства и, нагибаясь с трибуны к народу, называл имена живых, здесь стоящих людей, жизненный опыт которых подтверждал его выводы.

— Мы воспитываем здесь рабочих, умеющих управлять своими заводами, землевладельцев, знающих, кому принадлежит земля, солдат, способных командовать полками, — мы создаем учителей жизни.

Осуда долго не мог окончить речи. Она ежеминутно прерывалась криками одобрения, воплями дикой страсти. Закончив речь, он предложил выбрать постоянный совет города Сен-Катаямы братским поднятием рук.

Из рядов под музыку, песни и слезы двинулись к трибуне избранные. Они поднимались к Осуде и, представ перед народами, избравшими их, произносили, как присягу, обещание жить и умереть вместе со всеми.

Вот поднялся сморщенный Ван Сюн-тин в больших железных очках, придававших глазам вид удивленный, как бы растерянный. Рядом с ним твердо стал, покручивая седые усы, Василий Луза.

Переводчики еще досказывали ко всеобщему сведению его удивительную биографию, когда учитель Шуан Шен помог взойти на трибуну Варваре Хлебниковой.

Легким прыжком побежал Ю Шань, за ним японский солдат Хаяси, японский шахтер Иошино, японский рыбак Озаки, за ними Тарасенкова.

Нанайцы вывели из своей колонны подростка лет семнадцати, прося включить его в число избранных, потому что он брат Бен Ды-Бу, бомбардира, и будет полезен храбростью.

Сразу же после парада начались игры и представления на открытом воздухе, переходящие в маленькие митинги, с десятками возбужденных ораторов.

Радиорупоры наперебой сообщали о поступивших приветствиях городу, о восстании в Шанхае, о том, что революционной харбинской промышленности нужно две тысячи металлистов, пятьсот электриков и монтеров, двести человек мукомолов, что избрано маньчжурское народное правительство, в котором Чэн — комиссар военных дел, а старик Ван Сюн-тин, огородник, — председатель Чека.

Землячества выбирали будущие советы своих районов, вспоминали старых товарищей.

Неистовое возбуждение народа не угасало и к вечеру. В такие дни нет предела человеческим силам, выносливость становится вдохновенной, способной на величайшие геройства. Десять тысяч человек, охваченных огнем великой гражданской страсти, равны сотням тысяч подневольных солдат, а взятые в одиночку, они — командиры, они — вожди, они и тогда действуют от имени тысяч.