— Сволочи! Что со мной сделали?
Подняться и встать на ноги не было сил. Он упал.
Потом его отправили в Харбин, к Мурусиме. Мурусима жил в небольшой гостинице у вокзала. Вся прислуга была японская. Швейцар внизу требовал пропуск. Мурусима встретил Лузу на лестнице, похлопал по спине и провел в свой номер.
— Ну, все в порядке, все очень хорошо, — сказал он, — только надо было заранее связаться с нами, и тогда не было бы прискорбных ударов со стороны ваших бывших соседей… Ах, политика, политика!
Он помог Лузе снять куртку и усадил его в кресло.
— Политика — сложная вещь.
— Что со мной сделали? — спросил Луза.
— Вы в нетленности, — восторженно сказал Мурусима, — в полной нетленности, как невеста. Все зависит от вас, милый Василий Пименович…
Он приказал подать чаю, вина, закусок.
— Отлично сделали, что бежали. Мы давно ждали вас. Самый большой человек на границе — вы.
Он взял Лузу за руку.
— Наше начальство не так знает русских, как я знаю. Вы поступили как истинно русский, и я им все объясню. Но не будь меня здесь — о, я не знаю, я прямо не знаю, что с вами было бы.
В конце концов он объяснил Лузе, что переход его в Маньчжоу-Го рассматривается как диверсионный рейд, а это влечет за собой расстрел. Но он — Мурусима — уверен, что это не так, и истолковывает приход Лузы… как путешествие политическое. Но, чтобы все кончилось хорошо, Лузе следует написать письмо в газету, в нем повторить все, сказанное на допросе, что он бежал, измучившись жить при советской власти.
— Тогда, — сказал Мурусима, — у вас будет немножко денег, и вы уедете куда-нибудь в глубь страны.
Луза потребовал, чтобы вызвали консула.
— Если бы я хотел притти, — я бы не так пришел, — сказал он загадочно, чем очень огорчил и обеспокоил Мурусиму.
— Давай консула.
Этой же ночью его увезли на вокзал и поместили в отдельное купе служебного вагона. Вместе с ним был помещен молчаливый жандарм, внимательно следивший за каждым его движением.
На рассвете вагон прицепили к поезду. Лузе показалось, что он слышит мягкий голос Мурусимы.
— Требую нашего консула! — крикнул он и упал под ударом резиновой палки жандарма. Поезд двинулся. — Требую консула!
Жандарм хлестнул его по лицу, и Луза потерял сознание.
Он пришел в себя от грохота перестрелки за окном вагона. В вагоне было темно. Приоткрыв дверь, жандарм выглянул в коридор, коротко с кем-то переговариваясь.
Не раздумывая, Луза ударил его ногой в зад, захлопнув купе, опустил окно и нырнул на полотно, слыша за собой крики и выстрелы.
Скатившись в густую траву, он пополз в сторону и минут через десять, кряхтя и отплевываясь, сидел в дорожной будке с партизанским старшинкой.
Звали старшинку Тай Пин.
В сторожку крикнули:
— Опасность. Подходят.
Старшинка вылез наружу и пронзительно-длинно, с переливами, — голосом, каким в китайских трактирах кричат повара из кухни, что блюдо готово, — проголосил приказ об отходе.
Откричавшись, он не спеша пошел вдоль насыпи, на виду у японцев.
Темный силуэт поезда стоял на голубом фоне неба.
— Будешь окапываться? — спросил Луза.
— Ничего такого не надо, — ответил главарь, беспечно махая рукой. — Они грабеж сделают.
И правда, скоро все стихло, и в вагонах зажегся свет.
Старшинка имел приказ доставить Лузу в горы, в главный штаб партизанских отрядов, и с удовольствием предвкушал веселое и спокойное путешествие. Знатный пленник Мурусима также доставлял ему радость.
В штаб ехали трое суток, меняя лошадей на лодки и продираясь пешком через опасные места, идя, как волки, в один след, друг за дружкой. Ночевали не в деревнях, а в горных ущельях, выставляя на ночь сторожевых и почти не разводя костров. Питались плохо. Так как посуды ни у кого не было, варили бобы, толкли их в крутое месиво и раздавали его в шапки, в полы ватников или просто в пригоршни.
Все напоминало Лузе счастливое время девятнадцатого и двадцатого годов — и люди, и обстановка, и опасное путешествие. Он посвежел, стал разговорчив и перезнакомился со всеми ребятами. У многих из них на рукавах курток пестрели повязки с надписью: «Магазины не грабим». Другие носили красные бантики, но, когда Луза спросил, что это значит, ему ответили, что была такая форма в отряде «Объедатели богачей» и что ее не снимают в доказательство длинного боевого стажа.
Третьи партизанить начали месяц, два или три тому назад и говорили только о своих деревнях и налогах.
Природа, которую, не рассматривая и не изучая, Луза замечал наспех, была мягче и богаче уссурийско-приморской, но деревни редки и бедны, а фанзы грязны и вонючи, как помойные ямы.
Японцы встречались им редко и вдалеке.
— Как их дела? — спрашивал Луза.
Партизаны пожимали плечами.
— Прогоните? — спрашивал Луза.
— Прогоним, — говорили ребята.
— Ю Шань прогонит. Он не прогонит, другого дадут, а нас хватит.
Многие говорили по-русски, бывали в Спасске и во Владивостоке, работали на промыслах, иные заглядывали на советскую сторону с контрабандой, кое-кто побывал в плену во время событий 1929 года. Много узнал Луза о партизанской жизни такого, о чем до сих пор не имел понятия.
Сначала он удивился, что не все партизаны вооружены, но ему объяснили, что отряд молодой и еще не вооружился как следует, потому что оружие достается в бою. В бой идет много людей, — рассказал ему веселый старшинка, — и они ждут очереди на оружие. Сам он получил винтовку от брата, убитого в двадцать девятом году, а брат получил по завещанию от одного старика из хунхузов, тот же добыл у японца в бою, и теперь, если старшинку убьют, винтовку его получит вот этот — и он указал на молодого парня, по виду горожанина, который прислуживал старшинке с покорным и почтительным видом.
Трофейное оружие распределяется старшинкой — он знает, кто заслужил и кто может подождать, но раз винтовка выдана, ее отобрать нельзя, ее отбирает смерть. Старшинка не любил партизан со своими винтовками, собственное оружие делает их очень самостоятельными, — говорил он, морща нос.
Потом рассказал он, что существует вообще много разных отрядов. Были и «Объедатели богачей», были и «Пильщики». «Объедатели» собирались в толпы и ходили в атаку на зажиточные дома и лавки, где — на глазах хозяев — и пожирали все съедобное. «Пильщики» же валили телеграфные столбы, рвали провода, подпиливали устои деревянных мостов и делили между собой застрявшие обозы, и однажды распилили автомобиль, не зная, как разобрать его.
Были «Охотники». Они работали капканами и силками. Были торговцы ядовитыми сладостями. Были, наконец, оружейные воры и поджигатели. Не было, словом, ни одной профессии, которая бы не внесла пая в борьбу с пришельцами. Все было враждебно японцам — внимание и ненависть, открытое сопротивление и спокойствие.
— Раньше было у нас так, — говорил Тай Пин. — Командир — всегда важный человек, чиновник или купец. Он сидит в городе, наблюдает, а людьми заведует старшинка, старшинка и в бой ходит. Он один знает командира. Так издавна хунхузы завели, так и мы от них научились делать. Командира никто не знает, мы знаем только старшинку, старшинка знает братку, братка знает командира. Хунхузов было четыре рода: таежные, равнинные, приисковые и сельские. Командир вызывает братку, говорит: надо взять завтра обоз там-то и там-то. Братка вызывает своих старшинок, у него их три-четыре, передает приказ, распределяет, кому что делать, и тогда старшинки ведут бой, как сказано. Патроны, пищу, одежду покупали у братки, оружие добывали сами. Братка всегда знал, где опасно, где спокойно, куда итти, где спрятаться, ему все было известно. Отрядами ходили до зимы, а зимой расходились до теплых дней, потому что по снегу работать опасно и трудно с едой. Молодых парней отпускали до весны, а весной назначали встречу у шибко знакомого человека, у братки. Старики же, вместе с старшинкой, человек пять-шесть, уходили в тайгу. Там у них были фанзы и запас на зиму. В тайге лежали до весны, как медведи, печи топили по ночам.
