Можно почти всюду; исключение составляют лишь несколько хозяйств, например пусты, принадлежащие графу К., там на центральной усадьбе хозяин построил действительно отличную больницу. Жители пуст страшатся болезней не потому, что не хотят умирать, а потому, что знают: заболев, они рано или поздно лишатся работы. Милосердия к больным проявляется мало — может, и здесь провести аналогию с животными, которых ежедневно гибнет на значительные суммы? Или сослаться на военную дисциплину, которая делает пусту похожей по духу на армию, ведущую непрерывную битву? Что было бы, если бы полководец проливал слезы над каждым павшим солдатом?
Кто не выдерживает марша, того господа пусты, может быть и с сожалением, но беспощадно, выводят из строя, бросают где-нибудь у канавы. Их высокомерие, чванство, безразличие удивляли меня не меньше, чем веселые ясные взгляды, как бы не видящие всех безобразий в пусте, будто это их совершенно не касается.
Уже два месяца ждали мы смерти самого дорогого моему сердцу родственника, того, чье человеческое величие после стольких лет непонимания я сумел разглядеть лишь тогда, в его последние дни. В заброшенной пусте он мучился в страшной болезни и тревоге — надолго ли хватит денег для уплаты врачу, который приезжал к нему в непролазную осеннюю грязь и за пять пенге давал болеутоляющий наркотик. Не успокоило его и первое запоздалое проявление сыновней любви, когда я показал ему свидетельство о довольно крупной денежной премии, причитающейся мне за литературное произведение. Все знали, что он умирает, один он не знал. Узнал об этом и барин: только этим и можно было объяснить его визит к нам. Пожелтевшее сухое лицо старого человека озарилось благоговейным счастливым сиянием, самозабвенная улыбка под густыми с проседью усами открыла крупные крепкие зубы, когда знатный гость в дорогой шубе пожал ему руку. После приветствия гость коротко сообщил, что, к сожалению, больного придется уволить. Дело было в ноябре, и на место больного на новый год наняли другого. Сказав это, барин укатил. «Так, стало быть, я помру», — помолчав, вымолвил больной. Тщетно успокаивал я его. И вопрос, так мучивший всю семью, вдруг сразу же разрешился. «Нужно исповедоваться», — просто и спокойно сказал он.
Впрочем, не проявляют особого милосердия к больным и родственники. Солдатам тоже некогда сентиментальничать с раненым товарищем: сегодня тебя, завтра меня — жестокая судьба ожесточает прежде всего сердце. Когда заболел дядя Надьвади, его зять стал носить его баранью шапку. Старик поднял шум. «Да успокойтесь же, — урезонивала его жена, — до зимы ведь все равно не доживете». «Но, черт вас возьми, — отвечал дядя Надьвади, — я не позволю себя грабить!» И выздоровел, вполне возможно, только ради шапки, как со смехом говорил потом сам.
Может, болеть было стыдно? Каждый скрывал болезнь, пока мог. Батраки кряхтели, стонали, жаловались на боль в боку, случалось даже, симулировали болезнь, но слова «я болен» выговаривали с великим трудом. И кровати больного страшились очень. На того, кто ложился засветло, смотрели как на зачумленного, а того, кто неделями не выходил из дому, мысленно уже хоронили.
Со знахарями же были откровенны. Им открывали свое сердце, знали, что те ничего никому не расскажут. К тому же знахари и так видели человека насквозь. Тете Хорват, как только она вошла, удвардская знахарка сразу же сказала, что она пришла «с восточной стороны и что сердце ее омрачено». А тете Такач — что заболела она из-за мужчины.
Знахари в самом деле умели заглядывать человеку в душу, и я сам знаю довольно много случаев, когда они помогали. Они были не только лекарями, но и духовниками и судьями. Судили и отпускали грехи. Когда знахарь из Игара расположился в доме Хайашей, во всей пусте чувствовалась живительная атмосфера какой-то неизъяснимой надежды и откровения. Чем достигал этого человек из Игара? Да тем, что умел заставить явившихся к нему быть такими откровенными, какими они не были ни со своими женами, ни даже во сне с самими собой. Ведь одно-единственное неправдивое слово или даже лживая мысль лишали целебные травы и слова всякого действия. (За неудачу в лечении больные всегда винили только самих себя.) Нужно было верить. Знахари были плагиаторами назаретянина.
И кто верил, тот выздоравливал, — что в этом удивительного? У жены дяди Иштвана Надя так болели ноги, что она неделями не смыкала по ночам глаз. Была она и у врача, но никакие лекарства не помогали. Удвардская знахарка ребром ладони начертала на больных местах какие-то знаки. Потом постояла с полчаса, повернувшись лицом к стене. Ничего больной не дала. «На девятый день приходите снова», — сказала она наконец. Тетя Надь пришла к назначенному сроку только затем, чтобы приношением двух кур выразить свою благодарность, поскольку за это время она совершенно выздоровела. Не блажь довела одного из сыновей дяди Сабо до того, что он собирался бросить свою молодую жену ради одной «опытной», побывавшей в городе женщины, а, насколько я помню, игра лунного света на окошке конюшни. Знахарь дал лекарство ему и его жене. Оба принимали лекарство, пока все не наладилось.
«Эти-то умели лечить», — говорили батраки о знахарях. Они давали такие лекарства, что у пациента, когда он принимал их, искры из глаз сыпались — но, возможно, именно от этого он и выздоравливал? Без жертвы ни от чего не избавишься: лекарство было епитимьей. Старые деревенские врачи, смеясь, наставляли своих молодых коллег, что батракам нужно прописывать по возможности горькие лекарства, и чем горше, тем лучше. И по возможности все в жидком виде. В такое лекарство еще могут поверить и будут его принимать. Порошков не любят. Ведь беда начиналась с того, что указания врачей батраки выполняли лишь в очень редких случаях. Когда тетя Галле, родив девятого ребенка, умерла, в ее соломенном матраце нашли все лекарства, которые врач давал ей последние два года. Все знали, что дядю Сабади вылечила затрещина управляющего. У него невероятно долго был запор. Из конторы ежедневно посылали ему касторку, но он все не появлялся на работе. Вызвали его в контору. Дядя Сабади явился со штофом под мышкой. Он аккуратно сливал туда ежедневные дозы касторового масла. Там, на месте, хотели влить в него все сразу. «Ну пей же, не то вот дам по шее!» — заорал на него управляющий. И дал-таки, приказав на следующий же день явиться на работу. Дядя Сабади поклонился и больше уже ни на что не жаловался.
Диеты, конечно, тоже не придерживались. Да и самых элементарных правил не выполняли. Мечущемуся в сорокаградусной горячке тифозному больному давали кислую капусту. Язвеннику — картошку с горьким красным перцем. «Уж больно, бедняга, захотел». Не могли отказать.
Указания знахарей выполнялись. По их совету даже мылись, что было связано с немалыми трудностями. Дело в том, что у батраков нет никаких приспособлений для купания. В большинстве хозяйств для свиней построены прекрасные цементированные бассейны с искусственным песчаным берегом и даже с тенистыми деревьями. Батраки же могли купаться разве только в реке Шло — разумеется, летом. Но купание считалось баловством, позволительным только молодым, а женатому батраку полоскаться в воде считалось неприличным. Когда в комнату с большими трудностями втаскивали кадку для бучения и на кухне начинали греть воду, принесенную в бидонах, все уже знали, что там готовятся исполнить какой-то заговор.
Врачам, если они хотели добиться успеха, тоже приходилось быть немного знахарями. Не был пустой выдумкой рассказ о том, как разбогател аптекарь из Е. Лекарства он готовил по рецепту, но, давая его крестьянину, доверительно шептал на ухо, что лекарство поможет лишь в том случае, если больной примет его в полночь, стоя в кругу, начертанном в пыли на перекрестке дорог, и, бросив палку за спину, побежит домой не оглядываясь. Для компрессов он прописывал «безмолвную воду», то есть воду, принесенную из речки безмолвно. К каждому лекарству он добавлял свои соответствующие правила употребления. Даже с шестой пусты приходили к нему в аптеку.
