В других краях, как известно, и «безродные негодяи» предпринимали попытки добиться земли. Среди жителей Орошхаза, происходивших из комитата Толна, знаменитый коробейник Иштван Ола[84], громко расхваливая свой товар — мыло, тесьму, ленты, произведения Петефи и Танчича, — распространял также и идею о захвате земли. И несомненно, с большим успехом, иначе его не повесили бы еще осенью того же года вместе с Адамом Фреем, у которого тоже были свои соображения об отношении «безродных» к земле.

«Земля — крестьянам!» — восклицал среди желлеров авантюрист Дёрдь Агоштон, ложно приписывая эти слова Кошуту. И крестьяне верили этим словам больше, чем самому Кошуту, который был вынужден положить конец движению, порожденному этими ложными слухами, сначала открытым письмом, а потом и военно-полевыми судами. Кое-где желлерам пришлось указать, до каких пределов распространяется свобода.

Они остались слугами и после освободительной войны, какими были и до, и во время нее. Пламенные речи их не зажигали. Куда девался пыл прежних народных ополчений, хотя бы даже таких, на какие поднимал Хуняди[85]? Хроники отмечают, что крестьянские ополченцы Хуняди у Нандорфехервара с дубинами и камнями атаковали регулярные турецкие войска. Правда, им было что оберегать и защищать. Хуняди и в мирное время «умел обходиться» со своими людьми, на его землях крестьянству жилось лучше, чем у других олигархов или под турками. Лучше жилось под его началом и мелкопоместному дворянству. Ведь и навстречу Матяшу[86] на дунайский лед хлынуло 40 тысяч только потому, что он был сыном Хуняди. Не поднялся сейчас ни Капистран[87], ни Слепой Баттяни[88], которые тоже знали, отчего вскипает народ. Знал это и Бем[89]. Есть люди, которые раздраженно стирают перед словами «освободительная борьба» эпитет «революционная». То была революция, но она еще не созрела настолько, чтобы принести серьезные и прочные плоды. Крестьяне могли выкупить свои земли у помещиков? Да ведь нм, большинству земледельческого населения страны, батракам и желлерам, и выкупать-то было нечего. Правда, ту землю, на которой они жили, в Венгрии даже революции, как известно, не осмеливались затронуть. Несравненный Пал Кирайи[90] в 1845 году восторженно живописует, как прекрасно было бы будущее, если бы мы дали землю 175 тысячам израильтян и особенно 43 тысячам цыган, если бы показали им участок для постройки дома и дали в руки плуг. Вдохновенно борется он с предрассудками, ибо «государство получит огромные выгоды, если физическую силу, заключенную в руках этих масс, удастся поставить на службу отечественного земледелия». Он требует для них частной собственности на Землю. А вот для батраков не требует. Благочестивая слепота той эпохи просто потрясает.

Модные журналы уже льют слезы над судьбой негров, а жителей пуст, желлеров все еще попросту не замечают. И нечего удивляться, что их судьба не претерпевает никаких изменений даже во время крутых поворотов. Свобода переселения? Из кулька в рогожку. Или, может быть, их больше не били? Били. И если в их судьбе что-нибудь изменилось — изменилось независимо от громких слов, раздававшихся в парламенте и на улице. Прежние силы были лишь предвестниками тех, под ударами которых произошли перемены.

Дед приписывал эти перемены поездам, и с полным основанием. Потом — человеческой жадности, алчной погоне за грошом, быстро захватившей графов. Он не был сторонником перемен: с тех пор как он себя помнил, перемены приносили только беду. Ведь как было прежде? Обитатели пуст пасли скот, полеживали на солнышке или в хлеву, не надрывались, никуда не спешили. Поместья производили пшеницы лишь столько, сколько нужно было народу. «Когда я был мальчишкой, у нас почти не было пахотных земель. Знавал я, да еще сколько, таких, кто за всю свою жизнь не взял в руки мотыги». Коса? Косы он и сам не брал в руки, разве только так, на пробу. «Овцы были да коровы. А навозу было столько, что весь и не вывозили на поля, навозом дома топили. А все вокруг — пастбища». Батракам разрешалось держать столько скотины, сколько они могли купить. «Никто не спрашивал: на чем это, Янош, твоя корова так откормилась? Или: чем это кормит твоя жена своих уток и кур?» Еды хватало. Да еще как! «Захромал вол? Зарежьте, раздайте работникам! За мое здоровье, бесплатно!» Ведь тогда и господа были настоящими господами. То бишь не мелочились. Один из графов Зичи отказался платить своему управляющему пенсию со словами: «Могли бы и сами накопить, я же не завязывал вам рта!» Бабушка на рынке в Озоре каждый год продавала масла, кур, яиц, жира форинтов на триста. Были базары, на которые она пригоняла по двадцать пять подсвинков. Торговцы, приезжавшие в пусту, охотнее скупали скотину батраков — она была откормлена лучше, чем барская. Ведь общеизвестно, что интенсивному животноводству в крупных поместьях практически учились у батраков. У них подглядели, как нужно откармливать свиней, как ухаживать за коровами, как разводить пчел и даже как продавать яйца. Люди тогда тоже были лучше. Таких грязных слов, как нынче, раньше нигде и не услышишь. И форсу такого не было. У каждого мужчины, у каждой женщины было по платью на всю жизнь. В комнатах спали только больные. Тогда ведь и здоровье тоже было! А появился поезд — «чтоб он в огне сгорел!..»

Правда, в первые десятилетия второй половины XIX века если не везде, то, во всяком случае, в некоторых областях Задунайского края в жизни обитателей пуст произошло некоторое улучшение. Бесплатный труд на помещика — барщина — был отменен; товарное производство в повышенной мере нуждалось в рабочей силе; пастухи пользовались уважением. Нужды батраков почти не превышали тех, что были у них еще во времена рабства: жили они в убогих мазанках, одежду делали себе сами и духовные потребности удовлетворяли своими песнями и своим искусством. Даже самое ничтожное улучшение они воспринимали как небесную благодать. В крупных хозяйствах мало обращали внимания на то, что тот или иной более ловкий работник начинает по-своему оперяться. Необходимо было, чтобы при скоте состояли надежные, верные работники, и они были таковыми. Дедушка и его товарищи, может, и считали добро помещика бесхозным, но только для себя, ревниво оберегая его от чужих. Они бдительно следили за приходящими в пусту деревенскими жителями и желлерами.

Однако и это счастливое времечко быстро пришло к концу. Появилась железная дорога, и теперь уже не только скотину, ходящую на своих ногах, но и зерно можно было везти туда, где за него давали деньги. За пшеницу стали предлагать хорошую цену, еще свободную от заморской конкуренции, и это дало толчок к развитию более прибыльного производства. Пастбища распахали, на поля тоже пришли машины. Тем временем и до крестьян стало доходить, что свобода имеет весьма опасных спутников: на них насела свободная конкуренция. В течение десятилетий после отмены барщины они пахали земли поместья, собирали урожай, и они же в большинстве мест обмолачивали его на огромных токах вплоть до рождества. Теперь же землю начали пахать паровым плугом. Крестьянская земля дробилась на все более мелкие части, все больше крестьянских потомков пополняли ряды желлеров пли батраков в пустах. Батраков стало много, и чем больше их становилось, тем сильнее трещала под ними земля, как трещит тонкий лед, когда на реке соберется слишком много народу. Пытались бороться, пытались и спасать друг друга, иной раз с поистине героической стойкостью и самоотверженностью. Тщетно. История опять предала их; они неудержимо опускались все ниже и ниже и вскоре оказались в том же положении, что и после разгрома движения куруцев. В 1900-х годах общий годовой доход одной семьи, включая всевозможные статьи, составлял 200 форинтов. Вздыхая, вспоминали батраки доброе старое время, не зная, что это было лишь короткое просветление.