Тот, завидя Соколова, высоким голосом неестественно-торжественно крикнул:

– Встать! – и сам нарочито быстро поднялся, вытянулся в струнку, доложил: – Ваше превосходительство, мещане Пузановы дают свидетельские показания по делу государственной важности.

Вся эта наигранная сценка произвела на Пузановых сильное впечатление. Мужичок побледнел до обморочного состояния, а супруга его, наоборот, приятно возбудилась, бойко затрещала масленым голосом, обращаясь исключительно к Соколову:

– Ваше превосходительство, мы, Пузановы, живем в казенной квартире в Гавриковом переулке в Московской хлебной бирже. Вот мой Васька – дворником, а я – по домашней части.

– Ты, Матрена, дело говори, не отвлекайся, – строго произнес Сильвестр.

Бабешка, не обращая на эту реплику ни малейшего внимания, веселым тоном, словно сообщала какую-то радостную весть, продолжала:

– В тот вечер мы были у крестной в Сокольниках, рождение ее праздновали, малость хорошо погуляли, домой возвращались пешочком. Идем, значит, себе, кругом тишина, потому как час поздний, в окошках света почти незаметно. Только фонарики светят. Вдруг возле дома Шапиро, где банк, прямо страсть жуткая – нос к носу с дяденькой столкнулись. Народу непутного нынче много развелось, особенно по ночам шастающих. Мы, поди, так и прошли бы, да дяденька этот как-то заелозил, свистать начал громко, словно музыку какую, вот так, к примеру: фьють-фьють-фьють! А сам на месте вертится, никуда не уходит, руки в карманы положил. Я на второй этаж глянула, а там окно раскрыто, а сверху веревка болтается, знать, к трубе привязали и в окно спустились, а там – Шапиров банк. Вот истинный крест, я сразу смекнула: «Не иначе как ехидство воровское удумали!»

Мы уже к бирже подошли, я Ваську толкаю, говорю в ухо: «Данилыч, по каким делам дяденька возле шапировского дома в сей поздний час обретается? Послушай, Данилыч, моего бабьего разуму: сбегай к городовому, так, мол, и так, разобрать тут следует!»

Соколов не перебивал, с интересом слушал. Сильвестр торопливо скрипел пером по бумаге, Васька сидел понурый, не подымая взора.

Бабешка перешла на заговорщицкий тон:

– А мой обалдуй отвечает: мы, дескать, в этом деле не причинны и вникать, дескать, в него не след. А то стрельнут в нас из револьвера или городовой обругает: чего, мол, бегаешь, по городу кляузы распущаешь, а? Мы калитку в воротах своим ключом отомкнули, вошли и тут притаились. До шапировского дома рукой подать…

– Саженей тридцать, – встрял в разговор Василий.

– И, говорю, фонарь там высокий – ярко светит. И все видать, как на руке. Дяденька вновь покрутил головой в разные стороны и теперь как-то по-особому присвистнул – си-си-си. Вдруг все во мне обмерло. Гляжу, глазам не верю: из окна другой мужчина показался. Уцепился за веревку и по ней враз спустился.

– А в руках у него баул, – быстро вставил Василий. – Не выпущает.

– Матушки мои! – Матрена всплеснула руками. – Поняла: это натуральный грабеж. А свет прямо в их личности светит. Мне как фото показали, я их без сомнениев признала.

Соколов перевел взгляд на стол. Там лежали фотографии Чукмандина и Хорька. Он спросил:

– И кто из этих двоих из окна вылез?

– Да вот этот, с длинным носом. – И Матрена уверенно указала на Чукмандина. – Вот с ним-то у меня история вышла.

– История? Какая же?

– Да как эти лиходеи стали уходить, я за рукав своего дуралея дергаю: мол, Вась, дунь хоть в свисток! Городовой прибежит, мы на жуликов навалимся и одолеем их. Нам деньжат в награду дадут.

– Заробел я, ваше превосходительство! Думаю: а что, коли на месте прибьют? – вздохнул Василий.

– Эх, Вась, ты у меня насчет выпить – орел, а где себя явить – полные штаны навалял. Тогда я подняла камень да вдогонку за ворьем. Настигла, ору: «Стой, насмерть зашибу!» Тот, что с баулом был, шипит, словно змей подколодный: «Чего, такая-сякая, шумишь? Пошла отседова, пока мы тебя на двоих не раскатали!» Ух, взъярилась тут я, прямо самой вспоминать жутко. Как хрястну камнем охальника. Хотела в ухо, да попала в плечо. Он вскрикнул, баул выронил и меня чем-то саданул в плечо. Крови нет, а рука как плеть повисла – левая. Синяк громадный. Показать? Только пусть эти выйдут, платье снимать придется. Да, осерчала я, руками разорвала бы его, паразита. А он на меня револьвер наставил, зубы стиснул: «Стрельну!» Пока я в себя приходила, тати ночные как припустятся – через железную дорогу. Я им вдогонку свистнула – вот так! – Матрена вставила в рот два пальца, и благопристойную тишину охранки резанул разбойничий свист. – Сбежали-таки лихоимцы! И баульчик не бросили, за собой потащили, а в нем, понимаю, деньжищи набиты.

Соколов уже с явным уважением взглянул на Матрену:

– А дальше что?

– Взяла своего Анику-воина под мышки и потащила на угол, к полосатой будке. В ней наш знакомый городовой Матвеев так храпит, что в соседнем доме собаки ему подвывают, а жильцы просыпаются. – Матрена локтем толкнула супруга: – Ну, колода, доложи их превосходительству, чего следовало дальше.

– Да не было ничаво! Я разбудил их благородие городового, доложил про непорядок, а он заметно выпивши пребывал. Взял да в гузно сапогом меня пнул, ну, я на булыжную мостовую и покатился. И еще лежачему хотел добавить, спасибо, Мотя выручила.

– И впрямь выручила? – широко улыбнулся Соколов.

Матрена перекрестилась:

– Мой грех, ваше превосходительство! Вижу, наших бьют. Тогда я подскочила к городовому Матвееву да как звездану в глаз. Так он и рухнул без всякого движения. Очень боялась, две ночи слабо спала: а ну как за повреждение власти арестуют? Да вроде ничего, обошлось.

Василий решил пожаловаться Соколову:

– Одно название – баба, а дерется что квартальный надзиратель. Когда утром стало известно об мильоне, что эти двое у Шапиры уволокли, так Мотя меня по морде мочалила, мочалила: чаво, говорит, дурак, в свисток не свистел? А в полицию уже боялись идти, ведь чего нам припишут! Так и помалкивали, пока их благородие сами нас не отыскали.

Матрена вздохнула:

– Эх, ваше превосходительство, я себя казню. Никогда не надо русской бабе на мужиков надеяться – от них одна лихоманка да пьянство, самой следовало хватать воров. Глядишь, скрутила бы и премию от Шапиры заслужила. Я бы развернулась, портерную лавку открыла.

Василий малость приободрился:

– Коли опять случай выйдет, непременно свистеть буду…

Матрена с материнской нежностью погладила русую голову мужа:

– Ваше превосходительство, вы на Ваську внимания не обращайте. Он простой у меня, незамысловатый. Дурак, прости господи.

Уже через час, стараясь сдерживать дыхание, что не мешало распространять вокруг себя запах тяжкого перегара, выпячивая обильное чрево, перед Соколовым стыл в смертельном страхе городовой Матвеев. Под левым глазом красовался фингал, успевший приобрести зеленоватый оттенок.

До полного пенсиона Матвееву оставалось всего полгода. Теперь же, размышляя о трагедии собственной жизни, Матвеев твердо решил: «Коли со службы попрут, напишу записку: „Никого не винить!“, а сам под паровоз брошусь». Себя, любимого, было так жалко, что на очи накатывались слезы.

– Матвеев, к тебе дворник Пузанов на прошлой неделе обращался в ночное время?

Городовой обвел дворника налитыми кровью глазами, издал звук, похожий на тот, что бывает у кипящего чайника, и выдавил:

– Так точно, может, и обращался, ваше превосходительство…

Соколов посмотрел на сидевшего в углу Пузанова:

– Ты, Василий Данилыч, что сказал в тот раз городовому?

– Я доложил… Матвееву, что, дескать, две воровские фигуры… того… потащились… через железку, а баул с ними.

– А городовой что?

– Да ничего… Сапогом вмазал… того… по усесту, то бишь по сахарнице… а более ничего.

Неожиданно городовой повалился в ноги к Соколову, зарыдал: