– Зрелище самое ужасное! Что тебе из пушки пальнули – полстены обвалившись, дом, гляди, того… рухнет. Я уж две очереди отстоял. Завтра опять приду спозаранку.

Два крепких мужика купеческого вида выходили потрясенные:

– Этот Соколов не человек – Левиафан свирепый! Пойдем, Вась, после такого сотрясения чувств выпьем в полный серьез.

Меднолицый городовой, некогда штурмовавший Плевну, а потом срубивший голову Чукмандину, заметив начальство, заорал:

– Раз-зойдись! Сам граф Соколов пр-рибыли.

Буня презрительно постучал ногтем по стальной крышке:

– Арнгейм? Если это сейф, то я – египетский фараон. Такое могут делать лишь в уездном городе Моршанске. И ставить такое прилично только в бане – прятать мочалки. Подобную кассу я брал раз пять. Или десять. Брал у Альфреда Пекгольца в Слуцке, у Винницкого в Варшаве, у Людвига Нобеля в Петербурге… Боже мой, где я еще брал? – Буня поскреб пальцем в затылке. – Что обо мне вы теперь подумали? Подумали, что я хвастаю. И вы не знаете, что с годами голова делается как мочевой пузырь: держит, но не все, кое-чего упускает, а это неприятно.

– Буня, работай!

– Я могу из презрения сделать это дамской шпилькой, но у меня нет ни дамы, ни шпильки. Поэтому достану щебенный катер. – И Буня выпростал из-под рубахи всегда висевшую там стальную трехлопастную вилку. Посмотрел на Соколова: – Считайте семь раз по сорок! И я подарю вам, Аполлинарий Николаевич, эту кассу.

Буня засопел возле замка. Вскоре тяжеленная дверца медленно открылась. В сейфе стоял новый фибровый чемоданчик. Буня напрягся, вытащил его, с грохотом опустил на стол:

– Очень тяжелый, словно там спрятан голд! – И открыл кривым мизинцем замок. Когда откинул крышку, то щеки старого еврея запылали, руки затряслись, а взор стал пламенным, как у юноши, который впервые видит обнаженную возлюбленную.

– Боже, такого красивого инструмента даже не было у меня! А моему инструменту завидовали все шниферы Европы. Уверяю вам, с этим чемоданчиком можно не краснеть и красиво работать.

Соколов увидал блестевшие первосортной сталью пилы, большие и малые крючки, набор ключей, уистити – специальные щипцы для захвата ключей в замочной скважине, воск для слепка с замочных скважин, буравы, маленький топорик, острозаточенные гвозди, напильники, клещи – все в отдельных ячейках, все аккуратное.

Буня вздохнул.

– Прогресс далеко ушел вперед меня. С таким инструментом можно взять любой сейф. – Он опять заглянул в стальное нутро шкафа, повертел головой и удивленно присвистнул: – Фьюить, тут еще кое-что! Мне сердце говорит, мы с этого будем наслаждаться.

– Что такое?

– Глядите здесь! Это если бы человеку пришили третью ногу, то он и тогда не выглядел бы смешней. Под верхним отделением – вот тут! – привернут шурупами лист металла. – Буня постучал по верхней крышке пальцем – раздался глухой звук. – Уверяю вам, что здесь что-то положено. Все умные люди ищут внизу, а если вверху – лень посмотреть. Так что этой хитрости вы теперь знаете. Фертиг!

Когда потайная крышка была снята, оттуда посыпались бумаги, перевязанные бечевкой. Соколов стал рассматривать находку. Это были акции Товарищества нефтяного производства Лианозова сыновей, акции Общества восточносибирских чугуноплавильных, железоделательных и механических заводов, а еще – колоссальная сумма наличными – двести десять тысяч рублей крупными купюрами.

Заварзин взглянул на номера бумаг, удовлетворенно хмыкнул:

– Это похищенные сокровища Шапиро. Стало быть, Чукмандин причастен к ограблению Сибирского банка.

– У хозяина телефон есть? – Соколов схватил за шиворот вертевшегося под ногами приказчика. – Веди в его кабинет.

Соколов сказал в трубку:

– Барышня, соедините с начальником сыскной полиции Кошко, номер одиннадцать. Аркадий Францевич, скажи-ка, когда твои гаврики работать начнут? Работают? А похищенные сотни тысяч у банкира Шапиро отыскали? То-то! А мой Буня Бронштейн нашел. Обрадуй буржуя, мы тут выгребли из сейфа кое-чего, ценные бумаги по номерам совпадают с похищенными. Пусть сейчас же звонит мне, я в магазине Кирова на Мясницкой, дом номер два.

Через минуту задребезжал аппарат. Соколов снял трубку:

– Поздравляю, Исаак Сергеевич, обнаружили часть похищенного. Прошу пожертвовать семье убитого филера Ефрема Иванова три тысячи и возместить убыток извозчику триста рублей. Я гнался на его коляске за преступником, и тот подстрелил лошадь. – Соколов замер, услыхав ответ банкира. Потом зловеще пошевелил усами и жестко сказал: – Шапиро, я тебя правильно понял: когда-де все найдем, тогда ты от щедрот своих выделишь семье убитого пятьсот рублей? А за лошадку, павшую от злодейской руки, пусть платит полиция? Шапиро, человек ты нерасчетливый. Теперь слушай: чтоб через сорок пять минут, – Соколов посмотрел на часы, – ты привез для семьи убитого десять тысяч и приобрел для извозчика новую коляску и трех рысаков. Что касается моей простреленной руки, то нынче же переведи еще десять тысяч рублей в Голицынский приют на Новой Басманной – детям на леденцы. Иначе, любезный, все, что твое найдем, сдадим в казну как бесхозное. Уразумел? С нетерпением жду.

Через полчаса прилетел тяжело дышавший, обливавшийся потом Шапиро. Он блестел крупными маслянистыми глазами и обширной лысиной, с толстой золотой цепью на жилетке и крупным бриллиантом на пальце. Положил на стол вместительный пакет:

– Вознаграждение, как приказывали, Аполлинарий Николаевич!

Удачно проведя обыск в мастерской Чукмандина, Соколов в самом добром расположении духа, прихватив товарищей, отправился обедать в трактир Егорова.

Выпили прозрачной шустовской, закусили малосольной селедкой с горячим картофелем. На душе стало совсем уютно.

– Признаюсь, – говорил Соколов, цепляя на вилку крепкую шляпку соленого белого гриба, – уголовники – это безвинные ягнята в сравнении с политическими злодеями. Эти гораздо коварней, изворотливей, беспощадней. – Соколов вдруг выпрямился во весь гигантский рост, громовым, то есть своим обычным, голосом сказал так, что весь зал, который был заполнен знаменитыми адвокатами, писателями, актерами, чинами полиции, фабрикантами, вмиг притих: – Господа! В канун трехсотлетия рода Романовых выпьем за одоление всех врагов великой Отчизны, за здоровье государя-батюшки и его августейшей семьи, за процветание великой и неделимой России! – Гений сыска здоровой левой рукой опрокинул в себя водку.

Дружное «ура!» весело прокатилось под низкими сводами, вырвалось из открытых окон наружу. Оркестр балалаечников тут же отозвался гимном «Боже, царя храни!». Пели все, кто гулял в зале: басы, фальцеты, голоса простуженные и могучие, бравшие ноту чисто и фальшивившие.

После гимна поднялся с бокалом шампанского знаменитый юрист и член государственного совета Анатолий Кони. Провозгласил:

– Пьем за героя дня, ставшего легендой при жизни, – бесстрашного графа Соколова!

– Виват! Слава графу!

Балалаечники проявили уважение к пострадавшему от злодейских рук гению сыска – заиграли его любимую увертюру к «Лоэнгрину» Рихарда Вагнера.

Соколову было хорошо. И не ведал он, какую страшную находку ему предстоит сделать совсем скоро.

Когда принесли борщ с пирожками, Соколов обратился с Заварзину:

– Ну что, дорогой Павел Павлович, есть какие-нибудь новости относительно смерти Хорька?

Заварзин без особого энтузиазма стал говорить о необычной сложности дела, о том, что разоблачение Чукмандина поможет «распутать клубок».

– А Клавка где?

Заварзин неопределенно причмокнул губами. Прожевав добрый кусок баранины, стал рассказывать тем сытым голосом, который появляется у мужчин, хорошо выпивших и закусивших: