Ваш «кантовский проект» оценивается очень высоко, но не превращаетесь ли вы в защитника идеи «военного гуманизма»?
Я не представляю точно контекста этого выражения, но предполагаю, что в нем есть намек на опасность нравоучений, обращенных к противнику. Как раз на международном уровне демонизация противника — вспомните об «оси зла» — не способствует разрешению конфликтов. Сегодня повсюду распространяется фундаментализм и превращает конфликты в кошмар — в Ираке, в Израиле и в других местах. Впрочем, при помощи этого аргумента Карл Шмитт на протяжении всей своей жизни защищал «недискриминирующее определение войны». Классическое международное право, таков его аргумент, рассматривало практику войны, не требующей затем правового обоснования, как легитимное средство разрешения межгосударственных конфликтов. Тем самым оно создало важную предпосылку для придания военным столкновениям цивилизованного характера. Напротив, осуждение агрессивной войны как криминальной (это закреплено в Версальском договоре) превратило любую войну в преступление, лишило это явление четких контуров; противник, подвергшийся моральному осуждению, превращается в мерзкого врага, которого следует уничтожать. Если, морализуя, стороны теряют взаимное уважение — Justus hostis[43], то локальные войны вырождаются в войны тотальные.
Даже если тотальная война обращается к националистической мобилизации масс и развитию атомного оружия, этот аргумент [Шмитта] не лишен оснований. Он обосновывает и мой тезис: «справедливость между нациями» может быть достигнута не на путях морализации, а только благодаря правовому оформлению международных отношений. Раздоры подталкивают только к дискриминирующей оценке, особенно в тех случаях, когда одна сторона в соответствии с собственными моральными критериями присваивает себе право судить о мнимых преступлениях другой стороны. Такое субъективное суждение не следует путать с доказанным юридическим осуждением преступного правительства и его пособников со стороны сообщества конституционных государств, поскольку оно распространяет свою правовую защиту и на обвиняемую сторону, для которой, вплоть до доказательства противоположного, тоже действует презумпция невиновности.
Разумеется, Карл Шмитт не удовлетворился бы различием между морализированием в международных отношениях и их правовым оформлением. Для него, как и для его фашистских единомышленников, борьба, которая идет не на жизнь, а на смерть, имела свою виталистическую ауру. Поэтому Шмитт полагает, что субстанцию «политического» — самоутверждение идентичности какого-то народа или движения — невозможно нормативно обуздать и что любая попытка правового укрощения должна приводить к нравственному одичанию. Если бы легальный пацифизм имел успех, он лишил бы нас существенной среды для обновления аутентичного бытия. Эта дефиниция «политического» (в чем-то нелепая) не должна нас больше занимать.
А занимать нас должны мнимо «реалистические» предположения, которые разделяют «левые» и «правые» последователи Гоббса: право, даже в современной форме демократического конституционного государства, всегда есть только отражение и личина экономической или политической власти. При таком предположении легальный пацифизм, желающий распространить право на «естественное состояние» между государствами, выглядит всего лишь иллюзией. Однако проект Канта — конституционализация международного права — хоть и питается идеализмом, но свободен от иллюзий. Форма модерного права имеет как таковое недвусмысленное моральное ядро, которое дает себя знать in the long run[44] как «gentle civilizer» (Коскенниеми) — как «мягко цивилизирующая» сила — всюду, где бы ни использовались правовые ресурсы в качестве конституционно-формирующей власти.
Эгалитарный универсализм, присущий праву и его подходам, оставил эмпирически доказуемые следы, по крайней мере в политической и общественной реальности Запада. Дело в том, что идея равного обращения, которая заложена как в праве народов, так и в праве государств, выполняет свою идеологическую функцию только благодаря тому, что одновременно она является и мерой для критики этой идеологии. Именно поэтому оппозиционные и освободительные движения во всем мире сегодня берут на вооружение словарь прав человека. Риторику прав человека, если она начинает служить угнетению и вытеснению, можно поймать на слове при этом злоупотреблении.
Именно как неисправимого защитника кантовского проекта вас должны глубоко разочаровывать макиавеллистские интриги, которые зачастую преобладают в практике ООН. Вы говорите об «ужасающей избирательности», с которой Совет Безопасности воспринимает и трактует события, по отношению к которым он должен был бы проявлять деятельность. Вы говорите о «бессовестном преимуществе, которым все еще пользуются национальные интересы перед глобальными обязательствами». Как необходимо изменить и реформировать институты ООН, чтобы из щита, прикрывающего обеспечение прозападных интересов и целей, она могла бы стать действительно эффективным инструментом сохранения мира?
Это большая тема. Институциональными реформами этого не достигнешь. Сегодня обсуждается состав Совета Безопасности, более соответствующий изменившемуся соотношению сил, а также ограничение права вето великих держав; конечно, это необходимо, но этого недостаточно. Позвольте мне обозначить пару точек зрения из необозримого их множества.
ООН с полным на то основанием наделена правом полного включения [новых членов]. Она открыта для всех государств, дословно взявших на себя обязательство выполнять Устав ООН и все связанные с ним международно-правовые декларации, совершенно независимо от того, насколько их внутренняя практика реально соответствует этим принципам. Поэтому, по сравнению с подлинными нормативными основаниями, существует (несмотря на формальное равноправие членов) разница в легитимации между либеральными, полуавторитарными, а подчас и деспотическими государствами-членами. Это заметно, когда, например, такое государство, как Ливия, берет на себя председательство в Комитете по правам человека. Заслуга Джона Роулса заключается в том, что он указал на принципиальную проблему «ступенчатой легитимации». Легитимационное превосходство демократических стран, на которое в свое время возлагал надежды Кант, вряд ли поддается формализации. Но могут сложиться обычаи и практики, ориентированные на эти принципы. В этой связи очевидна необходимость реформы права вето постоянных членов Совета Безопасности.
Настоятельнейшая проблема состоит в том, что ООН ограничена в своих возможностях действовать, поскольку не обладает монополией на власть и — особенно в случаях интервенции и nation-building[45] — зависит ad-hoc[46] от поддержки влиятельных государств-членов. Проблема, однако, не в отсутствии монополии на власть, — различие между конституцией и исполнительной государственной властью мы наблюдаем и в Европейском союзе, где право ЕС преодолевает национальное право, несмотря на то что национальные государства и сегодня имеют в своем распоряжении готовые к употреблению средства легитимного использования насилия. ООН ослаблена, не считая ее финансовой неустойчивости, прежде всего своей зависимостью от правительств, которые, в свою очередь, не только преследуют национальные интересы, но и добиваются одобрения их действий со стороны [своей] национальной общественности. До тех пор, пока на социально-когнитивном уровне не изменится самовосприятие тех государств-членов, которые по-прежнему считают себя суверенными актерами, нужно искать пути достижения относительного разъединения уровней принятия решений. Государства-члены могли бы, например, не ограничивая своих полномочий, распоряжаться собственными вооруженными силами, держать определенный воинский контингент специально для нужд ООН.
