Нищета в разрушенном Афганистане напоминает о картинах тридцатилетней войны. Конечно, существовало достаточно причин, в том числе и нормативных оснований, чтобы насильственно устранить режим талибов, жестоко эксплуатировавший не только женщин, но и все население. Талибы отказались выдать бен Ладена. Однако асимметрия между гигантской разрушительной силой ракет с электронным наведением, элегантно расчерчивающих небо, и архаической дикостью орд бородатых воинов, вооруженных автоматами Калашникова, на земле — остается своего рода моральной непристойностью. Это ощущается в полной мере только в тот момент, когда вспоминаешь о полной насилия колониальной истории, произволе географического расчленения и той инструментальной функции, которую выполняет эта страна в великодержавных играх. Но сегодня «Талибан» уже принадлежит истории.
Итак, наша тема — это терроризм, который после событий 11 сентября приобрел новое качество…
Новым является само чудовищное деяние. Я подразумеваю не только образ действий пошедших на самоубийство террористов, которые превратили заправленные «под завязку» самолеты вместе с находящимися в них заложниками в живое оружие, и даже не только ужасающее число жертв и драматический масштаб разрушений. Новацией стала символическая мощь целей, которые поверглись атаке. Террористы не только физически низвергли самые высокие небоскребы Манхэттена, они разрушили одну из икон в иконостасе сознания американской нации. Только поддавшись патриотическому порыву, можно примерить на себя те чувства, которые пробуждал этот силуэт Манхэттена, это воплощение экономической силы и воли к будущему в воображении целого народа. Новым было, конечно, присутствие телекамер и СМИ, тотчас превративших локальное событие в глобальное и сделавших население всего мира оцепенелыми свидетелями. Наверное, можно говорить об 11 сентября как о первом всемирно-историческом событии в строгом смысле этого слова: столкновение, взрыв, медленное обрушение — все, что произошло, уже не было продукцией Голливуда, но ужасной реальностью; и действие развертывалось буквально на глазах у мировой общественности. Один из моих коллег, который наблюдал с террасы на крыше своего дома на Duanestreet, совсем близко от World Trade Center, взрыв второго самолета, врезавшегося в верхние этажи здания, видит Бог, пережил что-то совершенно другое, чем я перед телевизором в Германии. Но увидел он все то же, что и я.
Очевидно, что размышления о конкретном событии не объясняют, почему терроризм необходимо приобретает новое качество. В этом контексте мне кажется важным следующее обстоятельство: фактически неизвестно, кто же враг. Личность Усама бен Ладена выполняет скорее представительские функции. На это указывает сравнение с партизанами или с «обычными» террористами (например, в Израиле). И эти люди сражаются, часто децентрализованно, объединяясь в малочисленные группы, автономно принимающие решения. И в этих случаях отсутствует концентрация боевых ресурсов или организационный центр, который находит легкие цели для атаки. Но партизаны ведут бои на определенной территории с ясной политической целью — захватить власть. Это отличает их от террористов, рассеянных по всему миру и связанных между собой в соответствии с принципами конспирации. Террористы позволяют нам уловить фундаменталистские мотивы в их действиях, но они не преследуют какой-то программной цели, выходящей за рамки деструкции и насаждения неуверенности. Терроризм, который мы однозначно связываем с Аль-Каидой, не позволяет идентифицировать противника и реально оценить опасность. Эта неуловимость и придает терроризму новое качество.
Конечно, неопределенность рисков и является сущностью терроризма. Но расписанные в деталях сценарии биологической или химической войны [их якобы вскоре начнут террористы], которые подаются в американских СМИ, спекуляции вокруг ядерного террора — все это указывает прежде всего на неспособность правительства определить по крайней мере иерархию масштабов риска. Никто не знает, чего можно ожидать. В Израиле известно, что может случиться, если поехать на автобусе, пойти в магазин, на дискотеку, в учреждение, — и как это чаще всего происходит. В США или Европе риски и опасности выделить очень трудно; отсутствуют реалистические оценки вида, масштаба и вероятности угрозы; нет никакого разграничения по возможным зонам (регионам) рисков.
Все это приводит к тому, что нация, которая напугана этими неопределенными угрозами и в состоянии реагировать на них исключительно средствами государственно организованной власти, в мучительной ситуации может ответить гиперреакцией, причем не зная — в силу недостаточности секретной информации спецслужб, — гиперреакция ли это. Следовательно, государству угрожает опасность скомпрометировать себя, продемонстрировав неадекватность своих средств [в борьбе с террором]. Не подходят ни милитаризация мер безопасности внутри страны, подрывающая нормы правового государства, ни мобилизация несоизмеримой и недейственной военной сверхмощи за пределами страны. Понятны мотивы предостережений о возможности неопределенных террористических ударов, которые министр обороны [США] Рамсфельд еще раз озвучил в середине декабря на Конференции НАТО в Брюсселе: «Если мы посмотрим на разрушения, которые [террористы] учинили в США, мы можем представить, что они могут натворить в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Берлине с помощью атомного, химического или биологического оружия»[7]. Несколько иной характер носят те необходимые, но действенные только в долгосрочной перспективе меры, которые правительство США предприняло сразу после атаки [11 сентября]: создание мировой коалиции государств против терроризма; действенный контроль за подозрительными финансовыми потоками и международными банковскими связями; создание информационных сетей спецслужб разных государств, а также координация соответствующих полицейских следственных действий в глобальных масштабах.
Если верно суждение, что интеллектуал — это фигура с исторически специфическими чертами, то играет ли он какую-то особенную роль в нашем сегодняшнем контексте?
Я бы этого не сказал. Писатели, философы, специалисты по социальным и гуманитарным наукам, художники — все те, кто обычно отзываются, отреагировали и на этот раз. Обычные Pro и Contra[8], все тот же голосовой шум, приправленный известными национальными различиями в стиле и общественном резонансе, — они проявляются одинаково, идет ли речь о партии в гольф или о войне в Косово. Американские голоса прозвучали громче, чем обычно, и в итоге, наверное, более патриотично, более лояльно по отношению к правительству. Даже левые либералы, по-видимому, в значительной степени выразили согласие с политикой Буша. Позиция, высказанная Ричардом Рорти, как я понимаю, достаточно типична. С другой стороны, критики вторжения в Афганистан в своей прагматической оценке шансов на успех исходят из неверных прогнозов. В данном случае кроме отдаленных историко-антропологических знаний требуется еще компетентность в военных и геополитических вопросах. Конечно, я не хочу встать на позицию тех, кто отдает предпочтение антиинтеллектуализму и считает, что интеллектуалам никогда не удавались экспертные оценки. Если вы не являетесь специалистом по экономике, то проще ведь ссылаться в своих суждениях на сложность хозяйственных связей. Однако по отношению к военным делам интеллектуалы явно ведут себя точно так же, как и прочие «застольные» стратеги.
В своем выступлении[9] в церкви Святого Павла [по случаю присуждения Премии мира Биржевого союза немецкой книготорговли, 14 октября 2001 г.] вы назвали фундаментализм специфически современным (moderne) явлением. Почему?
Конечно, все дело в том, как мы хотим использовать тот или иной термин. «Фундаментализм» — звучит несколько уничижительно. Этим понятием мы обозначаем духовную установку, которая настаивает на политической реализации собственных убеждений и догм даже в том случае, когда они не воспринимаются (и не могут быть восприняты) как всеобщие. Это касается прежде всего религиозных истин веры. Конечно, мы не можем смешивать догматику и истинную веру с фундаментализмом. Любое религиозное учение опирается на догматическое ядро — истины веры. А иногда существуют такие авторитеты, как папа или римская конгрегация доктрины веры, которые и устанавливают, какие воззрения отклоняются от этого догматического ядра, т. е. от ортодоксальности. Такого рода ортодоксия превращается в фундаменталистскую, если пастыри и представители истинной веры игнорируют эпистемическую ситуацию мировоззренчески плюралистичного общества и настаивают — даже прибегая к насилию — на претворении своего учения в жизнь политическими средствами и его обязательности для всех.
