Уйдя в свои мысли, я не заметил, как постепенно начали выходить из оцепенения мои товарищи. Кажется, я слегка недооценил их, если можно так выразиться в данной ситуации. Они смогли быстро проанализировать всё то, о чём им доложил эльф, быстро сделать свои выводы и начать уже в свою очередь говорить о них. Кажется, перерыва, о котором говорил Нартаниэль, не потребуется совершенно. Что же, это не может не радовать. Как–никак, закончить это нужно было как можно раньше, хоть я и устал уже об этом напоминать, но из–за своего недавнего помутнения я всё ещё боялся, что мысли снова разбегутся в разные стороны, а потому я не смогу полностью участвовать в беседе, а чуть позже меня и вовсе, чего доброго, могли выволочь отсюда в бессознательном состоянии. Лучше уж немного помучить себя ненужными повторами, чем претерпеть подобную неудачу. Однако вот уже поднялся со своего места Адриан, который, кажется, решил говорить первым. Что же, ему это право принадлежало вполне себе законно, так что никто ничего не имел против. Сие обстоятельство наоборот было даже к лучшему, ведь в итоге всё во многом будет зависеть как раз–таки от его решения, а потому очень хорошо, что нам сразу же удастся выяснить его точку зрения.
— Я прошу право первого слова, — всё–таки, будучи человеком, привыкшим находиться в более–менее культурном обществе, принц не смог не сказать этого, потому что таковы были требования законов вежливости и правил этикета.
Думаю, его мало волновал тот факт, что мы сейчас вряд ли походили на высокую интеллигенцию, но всё же было лестно, что он приравнял нас именно к этому классу своей просьбой, учитывая ещё и то, что как минимум у троих из нас не было абсолютно никакого положения в стране, где мы сейчас находились. Приятно осознавать, что его это сейчас не волнует, ибо те же самые правила этикета предписывали не говорить господам его происхождения и статуса с такими, как мы, представляющими собой самое настоящее ничто. Хотя, как может показаться, сейчас это вряд ли было актуально, однако, исходя из тех недолговременных наблюдений, он никогда не отходил от упомянутых правил, всегда следовал им, будто бы это были какие–то священные писания, а он — истинный, преданный и чуть ли не фанатичный последователь той веры, где они считались священными текстами. Хотя, я, кажется, начал понимать его. Дворцовая жизнь всегда накладывает свои определённые ограничения, которые сильно стесняли его свободолюбивую натуру. Ранее ему удавалось убегать с этих сверкающих умопомрачительным блеском балов, от разукрашенных дам и чрезмерно льстивых придворных, чьи слова были похожи на мёд, в котором, тем не менее, была не то что ложка дёгтя, а целая бутылка отменного яда. Его спасали от этого кошмара небезызвестные посланнические миссии. Но, насколько я знаю, принц никогда не был любителем открыто проявлять свои чувства, а тот факт, что последние годы после своей знаменательной миссии, обернувшейся спасительной операцией власти Султана на юге, он провёл в столице почти безвылазно, если, конечно, не брать во внимание редкие, не столь дальние и захватывающие путешествия вместе с семьёй, да охоты, которую устраивали каждый месяц; окончательно мне всё прояснил. Видимо, из–за частого пребывания в обществе, которое я уже не раз описывал в самых неприглядных красках, а также полнейшего нежелания проявлять этим подлецам и подлизам свои чувства, он решил прикрыться правилами и показной вежливостью, что хоть и приближало его к этим препротивнейшим людям, однако, не ставило его в один ряд с ними. Даже напротив, намеренно выделяло его из этой лицемерной и блестящей толпы для взгляда понимающего и хоть сколько–нибудь разбирающегося в людях человека. Он надевал сию маску не для того, чтобы продвинуться вверх по карьерной лестнице, найти себе достойную партию, несмотря на то, что претенденток на руку молодого принца было множество. Они буквально кружились около него как мошкара, но он каждой своим безразличием и полнейшим придерживанием правил этикета давал понять, что они его не интересуют совершенно. Но именно это, как мне кажется, и привлекало к нему поклонниц всё больше и больше, а, как следствие, вызывало и сопутствующую зависть со стороны всех остальных, которые гнили изнутри из–за своей бессильной злобы, но при этом продолжали пудрить лица и блестеть улыбками. Но, как понятно, никто не посмел проявить свою истинную натуру, выказать своё неудовольствие и, тем более, вызвать Адриана, ибо помимо всего, эти гады ещё были и самыми настоящими трусами. Они все знали не только меч принца–бастарда, но и то, что этот черноволосый молодой человек с ледяными глазами умел им владеть и раньше применял его довольно часто. Никому не хотелось рисковать своей жизнью, ведь потом они всё равно смогут купить этих девушек, расположение не только их самих, но и родителей приглянувшейся красивой игрушки, ведь только так они и воспринимали юных дам, что присутствовали на подобных мероприятиях. А пока они вполне могли дать насладиться этим певчим птичкам минутами свободы. Возможно, одними из последних в их жизни. Однако пусть принц и надевал костюм с иной целью, но нельзя отрицать то, что он всё же на нём был. И, что было хуже всего, после Адриан уже практически не вылазил из него, буквально врос в него, стал одним целым с той личиной, которую до того применял так редко и с таким явным пренебрежением, одолжением и недовольством. Нельзя было его в этом винить. Окружение, правила, положение — всё это обязывало его вести себя определённым образом. К тому же это ещё играло и роль своеобразной стены, которой принц–бастард отгораживался от неприятных ему людей. Он мог спокойно болтать с ними, как делали все остальные. Также непринуждённо и бестолково, чтобы не вызвать каких–то явных негативных эмоций у собеседника. Мог раздавать комплименты направо и налево, интересоваться погодой и здоровьем отца человека, с которым впервые встретился лишь пару минут назад. Он мог всё это делать при этом, так сказать, не причиняя никакого вреда себе, благодаря возведённой в нужное время стене. А каждый такой разговор был лишь очередным камнем в этом массивном сооружении, ставшим уже невероятно высоким и заслонившим для узника небо, солнце и звёзды, что изредка ещё сверкали в памяти, но их свет становился всё менее ярким с каждым днём, проведённым в заточении. И вскоре единственными звёздами грозились стать лишь льдисто–голубые глаза того, кто холодно взирал на него через стену. Вот только плохо, что принц, достраивая это впечатляющее сооружение, настолько увлёкся сим процессом, что совершенно забыл о том немаловажном факте, что неплохо было бы оставить хоть небольшой люк с решёткой, через который изредка можно будет выходить наружу повидаться с родными, близкими, любимыми или же просто приятными людьми. Показать себя настоящего. Рассмеяться не по тому, что того требуют дурацкие предписания, а просто из–за шутки, которая сама по себе была смешной и близкой ему. Улыбаться не только из вежливости, ибо тогда улыбка получается фальшивой и неестественной, а просто из–за того, что улыбаться хочется, потому что собеседник приятный, интересный и с ним он чувствует себя невероятно легко, свободно. Он запер себя настоящего там. Сам отгородил себя от внешнего мира, дабы не видеть уже страшно надоевших ему приторных людей с их льстивыми речами и глупыми улыбками. Оторвал кусок себя и запер в этой самодельной тюрьме, предварительно поставив заслоны, которые не давали бы питанию и посетителям проходить туда даже при огромном желании. Оторвал, чтобы он там медленно слабел, умирал, чтобы уже никогда не смог выбраться наружу, чтобы никогда Адриану, который находился в большом мире, не пришлось снимать прижившейся маски, чтобы носить её постоянно и не бояться того, что в какой–то момент она слетит на пол, сорванная с лица порывом неприятных слов, и наружу вырвется настоящий он, который уж точно заставит обидчика ответить за свои слова. Принца–бастарда можно было понять, и я понимал, но всё же видел, что в одном месте работники над стеной потрудились хуже. Узник уже начал разбирать стену, сбивая в кровь пальцы худых рук и сдирая ногти. Но работа шла, и он уже почти видел лучи живого солнца внешнего мира.
