После завтрака разносили лекарства и начинался обход. Проводил его лечащий врач палаты, а раз в месяц все врачи отделения подходили к каждому ребенку и обсуждали дальнейшее лечение. Возле меня задерживались недолго.

– Антон, как у тебя дела?

– Все хорошо.

– Молодец.

После обхода медсестры брались за каталки и развозили детей по «классам», то есть по соответствующим палатам. В каждой палате на стене висела доска. На ней мелом учительница писала задания.

Мою первую учительницу звали Тамара Ивановна. Я даже помню ее фамилию – Коробцева.

Палат было всего пять, поэтому классы объединяли. То есть, первый, второй и третий – все находились в одном месте и на всех одна учительница. Школа работала как настоящая. Только уроки на 10 минут короче, чем в обычной, и большая перемена – 25 минут, чтобы можно было покормить детей «вторым» завтраком и отвезти на процедуры тех, кому они назначены. Все же это было прежде всего медицинское учреждение, и учебный процесс подстраивался под лечение, назначаемое врачами.

…Я, как правило, учился в той же палате, в которой и лежал. Меня старались не трогать. Да я и не особо давался. Каждое такое перекладывание с кровати на каталку и обратно грозило переломами. Врачи это понимали. Понимали и нянечки с медсестрами – те, кому в основном приходилось мной заниматься. Поэтому обычно меня перевозили прямо на кровати.

Все же перекладывать хотя бы раз в неделю было нужно – нас возили в баню. С каким ужасом я ожидал этого «банного» дня! Ужас мой объяснялся просто – неловкое движение во время поднятия, неуклюжее прижимание мгновенно трансформировались в дикую боль, в перелом и последующее за ним гипсовое мученье, которого я боялся больше самих переломов.

В конце концов я стал их скрывать. Иногда врачам удавалось уличить симулянта, и тогда меня везли в гипсовочную комнату и накладывали белокаменную повязку – все проходило очень болезненно. Врачи пытались сохранить мои руки и ноги без деформаций, которые следовали за каждым переломом и всегда тщательно вправляли травмированные кости. Это было мучительно.

Со временем врачи просто морально устали терзать мое маленькое тело и стали легко «верить» когда я, боясь вправлений, откровенно врал, скрывая очередной перелом. А они следовали один за другим. Мои руки после «подпольных» самостоятельных сращиваний стали сильно искривляться. На ноги я тогда мало обращал внимания. Я знал, что они никогда не пойдут. Как-то мой дед шутливо предложил вообще их ампутировать. Зачем они, если столько переломов? И хотя в шутке деда скрывалась горькая правда, я не согласился – и без того очень короткий. Но руки мне были нужны. Я всегда боялся кого-то о чем-то просить. Страшнее всего чувствовать себя обузой. В санатории меня никогда не кормили, я всегда ел самостоятельно, самостоятельно чистил зубы. Даже сломанной рукой я умудрялся это делать.

Когда я учился во втором санаторном классе, однажды за мной пришла мама.

– Сынок, поедем полечиться?

– Куда?

– В Саратов. Учебу продолжишь там. Может быть, врачи что-нибудь сделают.

Меня выписали домой. Я уже отвык от него – отсутствовал четыре года. Побыв несколько часов в домашней обстановке, на следующий день я покинул его вновь. Мама увезла меня на поезде в Саратов.

Я не знаю, что произошло тогда в действительности. Врачи почему-то взялись меня лечить. Мама подписала документ, обязываясь не иметь претензий к медикам, если во время лечения со мной что-то случится. Она сказала об этом, когда уезжала.

– Сынок, здесь тебя попробуют полечить. Я подписала все необходимые бумаги. Это очень серьезно. Врачи обещали что-то придумать. Слушайся их. Теперь мы с тобой не скоро можем свидеться.

– Хорошо.

В свои восемь лет я еще многого не понимал, но то, что здесь в чужом городе долго не увижу родных, было яснее ясного. Я и в своем городе не видел их месяцами.

Попал я в Саратовский научно-исследовательский институт травматологии и ортопедии. В палате, куда меня определили, лежали еще три человека, точнее – мальчика, но все значительно старше меня. Двоих ждали операции на позвоночниках, третий лечил ногу. Все не ходячие.

Телевизора в палате не полагалось. Делать было абсолютно нечего, и дни напролет я читал. Читал все, что попадалось в руки. Раз в неделю приходила библиотекарь забирала прочитанное, приносила заказанное ранее и принимала новые заявки. Здесь я впервые услышал о книге «Земля Санникова», о Дюма и «Трех мушкетерах». Услышал, но не прочитал. Ребята, лежавшие рядом, не собирались делиться со мной тем, что они читали и живо обсуждали. А сам я просить не хотел. Потому что уже знал: в ответ на просьбу получу порцию насмешек и оскорблений.

Воспоминания о Саратове связаны с чувством унижения. Трудно отделаться от этого. Я находился один в чужом городе. Точно знал, что никто не принесет мне передачу. Как можно описать взгляд ребенка, который смотрит на соседа, только что получившего гостинцы из дома? Каким мог быть мой взгляд, когда я смотрел на лежащего в полутора метрах от меня мальчишку, поедающего шоколадку или апельсин? Хотя, помню точно, больше всего мучений мне доставляла жареная картошка. Запрещенную к передаче, ее все же умудрялись переправлять через окно. Этот деликатесный продукт накладывали в стеклянную банку, помещали в сетку или целлофановый пакет. Из окна выбрасывалась вниз веревка, к ней привязывался кулек с жареной контрабандой, и все это медленно плыло к нам в палату. Тот, кто находился у окна – тянул, а остальные были на «шухере» – просто прислушивались к шагам в коридоре. Таким же образом передавалась и запрещенная колбаса.

Как-то, не выдержав, я все же осмелился попросить картошки.

– Слава, дай, пожалуйста, чуть-чуть…

– Пошел вон, урод.

Потом Слава вдруг зло улыбнулся.

– Пей ссаки.

– Ты чего?

– Выпей мочу, тогда дам.

– Нет.

– Ну и заткнись, урод!

Вскоре в нашу палату поместили еще одного мальчика, лет девяти. Над ним сразу и постоянно стали издеваться старшие. Мальчик был «ходячий», и часто у него требовали что-то подать, что-то принести. Он выполнял беспрекословно. Взамен получал оплеухи и оскорбления. Я видел, как его заставляли делать то же самое, что предлагали и мне – пить мочу. Прямо из суден, в которые делали свои «дела» старшие. Посмотреть бы сейчас им в глаза.

Помню только одно радостное событие – когда я получил посылку – бандероль, в ней не оказалось никаких сладостей или вкусностей, просто пара чистых конвертов и книга! «Ура!!! Моя собственная книга!!!» Мне подарили книгу. Это были «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Я прочитал ее один раз, потом второй. Потом еще. Странным образом все описываемое – житье, обиды и унижения Тома накладывались на мою жизнь. Я, также как Том, ощущал полную свою ненужность, оторванность от близких. Вот только друга у меня не было, и убежать я никуда не мог, хотя робко мечтал когда-нибудь вернуться домой любимым, долгожданным проказником.

Я лежал. Время шло. Раз в месяц в отделении проводился «профессорский» обход. По всем палатам проходил главный врач института. Сопровождаемый коллегами и студентами, он подходил к каждому пациенту, вытаскивал рентгеновский снимок из конверта, который перед этим приносила медсестра и раскладывала в ногах у всех, кроме меня…

За время нахождения в саратовской клинике я ни разу не видел этого профессора, а он не видел… Угадайте, кого?

В первый «профессорский» вторник, когда уже зашумели голоса в коридоре: «Обход!» – к моей кровати подкатили каталку.

– Куда мы?

Все необходимые обследования я уже прошел. Меня возили на рентген, снимали кардиограмму, делали что-то еще…

– В перевязочную.

– Зачем?

– Там немного полежишь.

Меня переложили на каталку и повезли. Перевязочную я еще не посещал. Мне пока нечего было перевязывать. Интересного здесь оказалось мало. Ослепительно белые стены, такой же потолок, стеклянные шкафы с завораживающе блестящими инструментами.