А те коляски, которые выпускались для взрослых, были громоздки, неповоротливы и тяжелы. Все они лепились, как мне кажется, на одном заводе и являлись побочным производством этого предприятия. Ни о каком индивидуальном подходе, то есть изготовлении с учетом конкретных нужд и потребностей страждущих, кому этими колясками предстояло пользоваться, речь вообще не шла. И даже такую примитивную коляску нужно было ждать годами, стоя в очереди в городском отделе здравоохранения. На все в стране выстраивались очереди, инвалидные коляски не были исключением.

Положение казалось безвыходным, а мое образование грозило остаться незаконченным. И вдруг, совсем неожиданно, выход нашелся. Не помню, кому в голову пришла эта идея. Решение заключалось в том, чтобы в качестве средства передвижения использовать обычную детскую коляску – легкую и послушную в управлении подростку – кому-нибудь из моих одноклассников. Родные сумели раздобыть для меня только сидячую модификацию. Выбора, однако, не было. Не покупать же новую? Мне нужно закончить школу любой ценой, и цена предложена – год с небольшим мучений. Я был согласен платить.

В тот момент, когда бабушка принесла коляску в санаторий, я и предположить не мог, как долго и тяжело буду приспосабливаться к новому средству передвижения. В первую очередь требовалось понять, как мне расположиться в этом детском экипаже. Сидеть я не мог: тазобедренные суставы перестали работать очень давно. Это была «еще та» проблема. В случаях, когда при переносах мое тело перевешивало и опрокидывалось вперед, а в суставах я не сгибался – ломались бедренные кости. Таких случаев за год, пока я учился в десятом классе, было три, но даже сейчас, по прошествии многих лет, я не могу вспоминать о них без дрожи.

В результате путем подкладывания валиков, книжек, подушек, я смог кое-как устроиться поудобнее, но все же долго находиться в положении «сидя» не мог. Часто просил того, кто меня толкал, ставить коляску «на попа», то есть задирать передние колеса. Это происходило во время прогулок. А на уроке, в классе я только так и мог проводить время. Коляску наклоняли, ручку клали на сиденье стула, и таким образом я лежал на уроке. Писать в этом положении я не мог. Приходилось все запоминать.

Мое физическое состояние в то время оставляло желать лучшего. Внутренние органы пребывали в норме – результаты ежемесячных анализов показывали это, а вот кости, или то, что принято у меня называть костями, вели себя хуже некуда. Еженедельные переломы считались обычным делом, и врачебное «добро» самодеятельным поездкам на младенческой коляске становилось равнозначным решению удвоить, а то и утроить количество моих травм. Такое положение накладывало определенную ответственность на врачей, поэтому между ними и воспитателями отделения существовала договоренность – ограничить подобные выезды только школьными часами. Все остальное время врачи, воспитатели и медсестры старались никуда меня не выпускать.

Однако после первой же недели, после того как я немного приспособился к коляске, удержать меня в палате было очень сложно. Всеми правдами и неправдами, уговорами и мольбами, я добивался того, чтобы как можно больше времени проводить вне стен, неотступно окружавших меня на протяжении последних одиннадцати лет. Я упрашивал медсестер разрешать мне во время «тихого часа» находиться не в кровати, а в беседке или где-нибудь в гуще деревьев. Обретаться на улице в тридцатиградусную жару и подставлять лицо обжигающему ветру – удовольствие изматывающее и потное, к тому же с мухами, но я соглашался на все, только бы не чувствовать тяжести опостылевших стен. Я впервые за все годы, проведенные в санатории, мог осматривать его закоулки, иногда даже предпринимал попытки «выйти» за пределы, что было небезопасно.

В санатории наказывались многие вещи: походы за территорию, покупка продуктов в расположенных рядом магазинах, попытка проноса родителями домашней еды. И никто из врачей не знал, какую радость мы испытали, когда, выйдя первый раз за забор, в первом же маленьком магазинчике купили жестяную банку консервированной кильки с маслом. Килька была съедена в ту же ночь с хлебом, которым мы запаслись с ужина, а жестянка вылизана (не обошлось без мелких порезов особо жадных языков). Для нас в то время обычная килька казалась неописуемым лакомством.

Мне в то время многое доставляло радость. После долгих лет, прожитых по режиму, даже такая малость, как возможность поесть не то, что тебе дают, а то, что ты хочешь, была похожа на счастье.

Иногда у меня даже мелькали мысли приехать домой. Дом находился недалеко. Не раз во время наших нелегальных вылазок меня провозили по моей улице, и я видел окна квартиры, где жили мои родители и сестра. Но я тут же вспоминал, как они встретили меня в последний раз, и не решался показываться родственникам на глаза.

Тот год для меня был годом мучений. Несмотря на то что весил я не очень много, вес мой был все же более того, на который рассчитывалась коляска. Невозможно сосчитать сколько раз у нее отлетали колеса, трескалось дно. Трудно припомнить все переломы, которые я перенес, ежедневно влезая в этот чудо-транспорт и выбираясь из него. Переломы, которые я заработал от тряски при езде по не очень ровному асфальту санатория. Особняком стоят переломы, случившиеся при переворачивании коляски: либо тот, кто вез меня, ее не удерживал, коляска заваливалась набок, и я падал носом в землю; либо кто-нибудь, взявшийся помочь внести коляску по ступенькам, поскальзывался, и мы снова оказывались на земле. К счастью, полных переворачиваний или, как говорят моряки, «оверкилей» было немного, но нужно ли пояснять, что в этих случаях мои травмы оказывались весьма «множественными»? В таких ситуациях я радовался, если удавалось не сломать обе руки одновременно.

Тот год запомнился переломами, постоянными ремонтами коляски, болью, но главное – непередаваемым ощущением свободы и волнительной радости, ведь я почти ничем не отличался от своих школьных друзей-приятелей, потому что обрел способность перемещаться в пространстве вместе с ними.

Друзей у меня было много, но все они через некоторое время выписывались и выпадали из моей жизни. С некоторыми я пытался поддерживать связь: перед выпиской мы обменивались адресами, но писать было трудно. Поэтому, если я с кем-то и переписывался, то не больше одного, двух писем. С Сергеем произошло иначе. Он был младше меня на два года, но являлся таким же местным «долгожителем», как и я. Так же как в случае со мной, его пребывание в санатории не сопровождалось лечением.

В отличие от меня Сергей мог передвигаться. Единственной, но очень большой проблемой в его здоровье был маленький рост – такой вот грустный каламбур. Врачи ничего не могли сделать – он перестал расти в пять лет. В пятнадцать рост Сережи составлял один метр двадцать сантиметров.

Из-за своей низкорослости он не мог учиться в нормальной школе, где его превратили в объект постоянных насмешек и издевательств. Как-то он мне рассказал, что в школе его постоянно избивали, поэтому после третьего класса «нормальной» школы родители устроили маленького Сережу в наш санаторий, чтобы мальчишка мог спокойно получать образование.

Почему-то дети бывают исключительно жестоки в этом возрасте, особенно по отношению к тем, кто имеет физические недостатки, слаб или не похож на стандартное большинство. Если уж невзлюбили кого-то всей стайкой – заклюют. Что это? Биологическая память? Рецидивы «естественного отбора», потерявшего для людей свою кровавую подоплеку, но еще властного над неокрепшими мозгами? Видимо так. Я это тоже пережил, но не настолько остро, как Сергей, потому что большую часть детства провел в санатории, где у каждого ребенка имелось какое-нибудь заболевание. Помню, что самым серьезным оскорблением у нас было «обзывать по болезни». Это когда в качестве «дразнилки» использовались слова, так или иначе задевающее физические особенности больного ребенка. На подобное накладывалось строгое «табу», и если кто-то его нарушал, то всей палатой нарушителю устраивался бойкот.