Как всякий гражданин Советского Союза, достигший шестнадцати лет, я был обязан встать на воинский учет по месту жительства, дабы по достижении восемнадцатилетия исполнить «священный долг» – отслужить в Советской армии два положенных года.

Честно говоря, эти мысли никогда не приходили в мою голову – ведь только в воспаленном мозгу могла возникнуть идея засунуть меня в кирзовые солдатские сапоги. Я пребывал в уверенности: если разговор о моем призыве в армию и может возникнуть, то лишь в том доме, где находятся на излечении люди с проблемной психикой. Как наивен я был!

Однажды ко мне пришла бабушка и с улыбкой, между прочим, рассказала, что домой пришла повестка. Мне предписывалось явиться в военкомат для прохождения медкомиссии. Мы с бабушкой немного пошутили на эту тему и тут же обо всем забыли. Мысль о моей армейской службе была абсолютным бредом и неосуществимым предприятием, даже если бы я этого сильно хотел. Однако в военном комиссариате придерживались иного мнения.

Примерно через два месяца бабушка пришла опять, что само по себе было невероятно. Обычно я видел родных только по «большим» праздникам, из которых в моих воспоминаниях остался лишь Новый год. Еще меня иногда посещали на мой день рождения, то есть предельно редко. Не каждый месяц, но практически каждый год.

Я был очень рад снова увидеть бабушку. Однако лицо ее на этот раз выражало тревогу.

– Что случилось, бабуля? – с ходу спросил я, понимая, произошло что-то «сверхъестественное».

– Помнишь, я в последний раз говорила о повестке?

– Помню. И что? Мы же договорились, что ты ее выбросишь. Это ведь мусор. Или ты считаешь, что я должен все же пойти на медкомиссию? – я уже научился язвить, особенно когда разговор заходил о моем заболевании.

– За это время пришла еще одна повестка. Я ее тоже выбросила, но вчера из ящика вытащила вот это, – она протянула мне листок.

Это тоже была повестка. На этот раз все было очень грозно. Мне предписывалось «явиться», а в случае неявки меня обещали привести с милицией. Забавно, я представил, как меня «ведут» в коляске два милиционера, но, посмотрев бабушке в лицо, решил не рисковать.

– Бабуля, сходи в ординаторскую, попроси там моего «лечащего», чтобы написал справку, что в армию мне идти никак нельзя. Сейчас нельзя, может быть потом… – я опять улыбнулся, пытаясь хоть немного приободрить бабушку.

– Хорошо, я сейчас пойду, – она даже не заметила моей шутки, вышла почти мгновенно.

Прошел еще месяц. Я лежал и делал вид, что сплю. Истекало время «тихого часа». Не могу понять, кто придумал это – принуждать людей спать днем. Спать днем я ужасно не любил тогда, не научился и до сих пор. Но у меня было десять лет отличной практики проведения «тихого часа» в бодрствующем состоянии, хотя со стороны казалось, будто я сплю крепким сном. Каждый маленький пациент после двух месяцев пребывания уже умел различать, когда медсестра проходит мимо, а когда она вот-вот должна зайти. Если «тихий час» предполагалось потратить на чтение книги, в тот момент, когда сестра заходила, в руках уже не было ничего, глаза закрыты, ребенок дышал ровно. Все говорило о крепком сне. Если медсестра сидела на «посту», расположенном недалеко от палаты, то читать не получалось. Шептаться тоже. Можно было только слегка подсматривать сквозь закрытые глаза. И думать-мечтать.

Я привычно симулировал сон, как вдруг услышал незнакомые осторожные шаги и почувствовал чье-то присутствие. Глаза открылись.

Надо мной склонился военный в накинутом на плечи медицинском халате.

– Вы кто?

– Я – твой военком. Вот пришел на тебя посмотреть.

– А-а, это вы хотите забрать меня в армию? В какие войска?

Он попытался улыбнуться. Вышло криво и ненатурально. Офицер явно испытывал шок, разглядывая меня.

– Понимаешь, – военком поправил фуражку и выпрямился, – очень много уклонистов… Не хотят призывники в армию идти. Порой на такие ухищрения пускаются, такие справки у врачей покупают, что впору их не в армию, а в инвалидные дома отправлять. Вот и приходится лично каждого проверять.

– Я уклонистом никогда не был. Вы мне верите? В какие войска вы меня призовете? И когда?

– Нет, нет, уже никогда, – он вновь попробовал изобразить улыбку. – Я пойду, ты спи.

Военный резко отвернулся и вышел.

Уже заканчивая девятый, я знал, что в будущем мне придется учиться в иной ситуации. Если вообще придется. В конце учебного года меня предупредили: десятого класса и самой школы в том отделении, где я лежал, не будет. Теперь все обитатели нашей палаты, кроме меня, разумеется, могли передвигаться самостоятельно и со следующего года станут ходить в школу. Как раз для этого уже достроили на территории санатория новое здание. Оставалась маленькая проблема – как я смогу учиться в этой самой школе, будучи прикован к постели?

Решение витало в воздухе, «простое и гениальное» – меня нужно сделать мобильным. Но как? Где найти подходящий транспорт?

В санатории для перемещения лежачих больных использовались обычные каталки. Носилки на колесах. На этих каталках нас каждый день развозили, в том числе и по классам. Это был идеальный вариант. Однако минусом являлись громоздкость и неповоротливость больничных тележек. Возить меня в школу – значило каждый день, как минимум два раза, толкать эту тачку через двор, тащить громоздкое устройство по щербатым тротуарам. К тому же для управления требовались два человека, а в отделении все сразу решили, что возить меня в школу никто не станет – это не входило в обязанности персонала. Доверить перевозку моим друзьям, тем, кто лежал со мной? Нет, брать такую ответственность никто из врачей не хотел. Они прекрасно знали мою «привычку» ломаться на ровном месте, от сотрясения или от неудачного взятия на руки. А если неуклюжая каталка на очень неровном асфальте вздумает перевернуться и придавить хрупкого ездока?

Вариант «в школу на каталке» оказался непроходным, так что мой последний школьный класс превращался в большой вопросительный знак. Тем более, в санатории уже долгое время меня просто терпели и при любой возможности были готовы избавиться от «непрофильного» больного. Я давно уразумел, что в этом месте нахожусь только благодаря доброй воле главного врача. Он понимал, что возможности закончить десятилетку у меня больше нигде и никогда не будет, и «входил в положение». К тому же его «добрая воля» хорошо подогревалась подарками. Как я выяснил впоследствии, в санаторий мои родные приходили часто и регулярно, но в девяноста девяти случаях из ста – только для того, чтобы что-то принести главврачу. Обо мне речь не шла. Точнее, речь все время шла обо мне, но только в том смысле, что меня нужно держать в санатории. Позже отец бросил мне это в качестве упрека.

В общем-то, взрослея, я начинал понимать, что не все здесь делается по «зову сердца и долга». Я видел, как родители некоторых моих сопалатников, «подогревают» хорошее отношение медперсонала к своему ребенку всяческими подношениями. Это конечно же не делалось в открытую, но палата, в которой я лежал, находилась рядом с ординаторской – комнатой, где обитают все врачи, а дверь нашей палаты практически всегда оставалась открытой. Через нее хорошо просматривались родители, заносящие всякие сумки и свертки в ординаторскую и через некоторое время выходящие оттуда уже развьюченными в сопровождении улыбающихся врачей.

Итак, мне надо было добираться до школы, расположенной в нескольких десятках метров от моей палаты. Но как? Грустно. В стране, гражданин которой первым на планете взлетел до космических высот, в стране, владеющей ядерным оружием и гордившейся научными открытиями, театром, балетом и спортивными достижениями, в этой стране перед ребенком, лишенным возможности перемещаться самостоятельно, встала неразрешимая проблема: найти средство передвижения. Но такова была жизнь. Инвалидных колясок для детей в стране не производили.