Король рассудил, что в Париже есть только одна женщина, способная его излечить, и, как добрый отец, решил сам уладить это дело.

Этой женщиной была знаменитая мадемуазель Поле.

Анжелика Поле родилась около 1592 года. Ко дню смерти короля ей едва исполнилось восемнадцать лет. Сомез уделил ей место позже, под именем Партени, в своем объемистом историческом словаре «жеманниц». Она была дочерью Шарля Поле, домашнего секретаря короля, изобретателя налога, названного по его имени. Этот налог состоял в ежегодной плате, которую вносили служащие юстиции и финансов для того, чтобы в случае смерти сохранять для их наследников право распоряжаться этими должностями.

Мадемуазель Поле была живого нрава, с тонкой талией, очаровательная, прекрасно танцевала, восхитительно играла на лютне и пела лучше, чем кто бы то ни было в то время.

Это о ней сложили сказку о соловьях, умерших от зависти при звуках ее пения: «Только волосы у нее были рыжие».

Заметьте, что не я жалуюсь на это. Это Таллеман де Рео. Но этот рыжий цвет волос был так красив, что только прибавлял ей очарования. А впрочем, взгляните, что пишет по этому поводу Самез:

«Рыжие, вот ваше утешение. Партени, о которой я говорю, имела волосы этого цвета, и все же была жеманницей. Ее пример достаточен, чтобы понять, что и вы так же способны внушить любовь, как брюнетки и блондинки».

Она участвовала в балете, в котором мадемуазель де Монморанси завладела сердцем короля. Она появлялась на дельфине и была так прелестна, что о ней сложили такой куплет:

Волшебным голоском она пела стихи Ланжанда, которые начинались так: «Я тот самый Амфион…»

Генрих IV, не сумев овладеть прекрасной танцовщицей, которую звали мадемуазель де Монморанси, хотел, чтобы по крайней мере у его сына была прекрасная певица по имени мадемуазель Поле.

Это была первая женщина, получившая прозвище «львица». Прозвище, возрожденное в наши дни и дающееся в наши дни за те же качества.

Судите сами. «Страсть, с которой она любила, — говорит Таллеман де Рео, — ее отвага, ее гордость, ее живые глаза, ее волосы, более чем золотые, повелели дать ей прозвище «львица».

Уверяют, что именно по дороге к мадемуазель Поле, к которой он направлялся с чисто отцовскими чувствами, Генрих IV был убит.

Несколько слов об убийце.

«Был в Ангулеме, — говорит Мишле, — образцовый человек, содержавший мать своей работой, живший в почтении к ней. Звали его Равальяк. К несчастью для него, физиономия его была зловещая, что вызывало к нему недоверие». Зловещая физиономия появилась у него от его личных несчастий. Его отец разорился, мать разошлась с ним. Чтобы поддержать свою мать, он сделался лакеем судебного советника, судебной ищейкой. Но когда процессов не было, не было и работы. Тогда он брал учеников, плативших ему продуктами в зависимости от коммерции, которой занимались их родители.

В городе произошло убийство. Вид Равальяка был настолько мрачный, что взяли его. Большой и сильный, с грубыми руками и тяжелыми кулаками, он был желт лицом и натурой желчен, рыж волосами и бородой, рыжиной темной, как медь. Как видим, все это не очень привлекательно. И тем не менее он нисколько не был виновен в убийстве, в котором его обвиняли. После года заключения в тюрьме он вышел оттуда, полностью оправданный, но более желчный, чем когда-либо. Кроме того, он был весь в долгах, так что, выйдя из тюрьмы через одну дверь, он вернулся в нее через другую. Именно в этом заключении за долги помутился его разум. Он принялся писать плохие стихи, плоские и претенциозные, как у Ласенера, потом начались видения. Однажды, зажигая огонь, он увидел виноградную ветвь, которая вытягивалась, меняла форму, превращалась в трубу. Он поднес эту трубу к губам, и она зазвучала фанфарой войны. И в то же время, как он возвещал так священную войну, потоки жертв убегали направо и налево от его рта. С тех пор он увидел, что предназначен для великого дела, для святого деяния, а потому принялся изучать теологию. В теологии его интересовал в особенности тот вопрос, который так занимал средневековье: «Позволено ли убить короля?» Равальяк добавлял: «Когда этот король враг папы». Ему подсунули писания Манария и других казуистов, рассматривавших этот вопрос.

Или его долги были оплачены, или его кредитору или кредиторам надоело его кормить, но из тюрьмы он вышел и рассказал о своих видениях. Слух о них распространился. Тотчас же дали знать герцогу д'Эпернону, этому бывшему фавориту Генриха III, что в городе на площади, носящей его имя, появился святой человек, посещенный духом Господним. Герцог д'Эпернон повидал Равальяка, выслушал его вздор и понял, какую пользу можно извлечь из человека, который ходит, вопрошая весь свет: «Можно ли убить короля, врага папы?» Он попросил его следить за процессом, который вел в Париже, снабдил его письмами к старику д'Антрагу, осужденному на смерть, как вы помните, в результате заговора против Генриха IV, а также и к Генриетте д'Антраг, этой немилосердной любовнице короля, все еще воевавшей с ним. Отец и дочь приняли его чудесно, снабдили его лакеем и адресом женщины из свиты Генриетты, чтобы ему было где остановиться в Париже. Звали ее мадам д'Эскоман.

Мадам д'Эскоман сильно испугалась при виде мрачного персонажа. Ей показалось, что вошло олицетворенное несчастье. В этом она не ошибалась. Но Равальяк был так хорошо рекомендован, что она приняла его, а потом, заметив, насколько он тих и религиозен, дала ему занятие во дворце.

Но Равальяк не остался в Париже. Герцог д'Эпернон питал к нему такое доверие, что отправил его в Неаполь. Здесь, обедая у Эбера, он заявил, как мы говорили, что убьет короля.

Действительно, это был самый подходящий момент, чтобы убить короля. Он собирался гарантировать мир Голландии и запретить двойную испанскую женитьбу. Итак, Равальяк спешно вернулся в Париж, чтобы осуществить свой замысел. Остановился у той же хозяйки и, зная, что она доверенная врагов короля, открыл ей свой проект.

Бедная женщина была легкомысленна и галантна, но сердце у нее было доброе — французское сердце. План ее испугал, она решила спасти короля.

А в это время Генрих IV был в самом разгаре своей страсти к мадемуазель де Монморанси. Он не мог думать ни о чем другом, как о бегстве в Испанию своего племянника Конде. Правда и то, что тот старательно напоминал ему о том, что обитает у его врагов.

Он собирался выпустить манифест против короля, разумеется, в интересах народа. Этот манифест эхом отозвался среди знати и среди членов парламента, двух классов, недовольных королем.

Вслух говорили, что ни один из детей короля не был его ребенком, а потому лучше пусть наследует Конде, чем незаконный сын.

Все, будто сговорившись, забыли, что и сам Конде, по всей вероятности, был незаконнорожденным.

Между тем Генрих 10 февраля 1609 года заключает военный союз с протестантскими принцами. Он атакует Испанию и Италию и входит в Германию. Во главе всех трех нападавших армий стояли протестанты.

Что до герцога д'Эпернона, генерал-полковника от инфантерии, преданного слуги иезуитов, против которых на самом деле затевалась вся кампания, то его оставили в Париже.

Король приказал отрубить голову одному из своих людей за то, что он нарушил эдикт против дуэлей.

И в то же время непредусмотрительный король позволил унизить человека не менее опасного, чем герцог д'Эпернон. Им был покорный слуга королевы Кончино Кончини.

Однажды члены парламента шествовали в своих красных одеяниях, и все по этикету снимали перед ними шляпы. Он один оставил свою шляпу на голове.

Президент Сегье, проходя, протянул руку, ухватил шляпу и бросил ее на землю. На другой день тот же Кончино Кончини, игнорируя привилегии парламента, вошел в зал заседаний в сапогах со шпорами и шпагой. Голову его украшала шляпа с султаном.