Иногда разум Джонни мог работать быстро. Обычно-то он работал так медленно, что даже самого Джонни приводил в недоумение, но порой, в исключительных случаях, демонстрировал прямо-таки взрывное быстродействие.

— Он принц, — выпалил Джонни.

— Принц Сега, — заявил Ноу Йоу.

— Аж из самого Нинтендо, — подхватил Джонни.

— Он хочет купить газету, — сказала Керсти, воображение которой работало не всегда и не везде.

Джонни полез в карман, но вовремя спохватился.

— Только… — сказал он, — у нас нет денег.

— У меня есть два фу…— начала Керсти, но Джонни поспешно перебил ее.

— У нас нет правильных денег. Сейчас в ходу фунты, шиллинги и пенсы, а не фунты и пе…

— Пе? — переспросила продавщица. Она смотрела на всех троих по очереди с напряженным видом человека, который искренне надеется, что во всем происходящем можно уловить смысл, если как следует вдуматься.

Джонни наклонил голову. Хотя было уже за полдень, на прилавке лежало несколько утренних газет. Одна из них — «Тайме». Джонни разглядел дату. 21 мая 1941 года.

— О, вы можете взять газету бесплатно, — сказала продавщица, оставив попытки постичь суть разговора. — Вряд ли их уже кто-нибудь купит.

— Большое спасибо, — сказал Джонни, схватил газету и торопливо поволок Керсти и Ноу Йоу к выходу.

— Негритенок, — прошипел Ноу Йоу, когда они очутились на улице.

— Что? — рассеянно переспросила Керсти. — А, это… Ерунда, забудь. Дайте мне газету.

— Мой дед приехал сюда в тысяча девятьсот пятьдесят втором, — продолжал Ноу Йоу все тем же глухим, рокочущим голосом. — Он рассказывал, что в те времена детишки думали, что, если его отмыть, он станет белым.

— Что ж, я понимаю, ты огорчен, но это было давно, с тех пор все изменилось, — протарахтела Керсти, шелестя газетными страницами.

— Этого еще даже не произошло, — огрызнулся Ноу Йоу. — Не держи меня за идиота. Мы попали в темные века. Отчаянные ниггеры, и да здравствует Империя. Та женщина назвала меня негритенком.

— Слушай, — сказал Керсти, не отрываясь от газеты, — это же Былые Времена. Она не имела в виду ничего такого… ну, оскорбительного. Просто такая уж она уродилась. Ваши ведь не могут переписать историю, сам понимаешь.

Джонни будто холодной водой окатили. «Ваши». «Негритенок» было оскорблением, но «ваши» — намного хуже, потому что даже не относилось лично к Ноу Йоу.

Джонни никогда прежде не видел Ноу Йоу таким злым. Это была несгибаемая, ломкая злость. Как это Керсти с ее заоблачным коэффициентом интеллекта порой умудряется проявлять такие чудеса глупости? Если она сейчас не скажет что-нибудь благоразумное — быть беде.

— Что ж, спасибо, что ты все так понятно объяснила. Прямо не знаю, что бы я без тебя делал, — сказал Ноу Йоу. Голос его сочился ядом.

— Не стоит благодарности, — отозвалась Керсти, по-прежнему погруженная в изучение газеты. — Вопрос-то десятой важности.

Потрясающе, подумал Джонни. У Керсти настоящий дар чиркать спичками на фабрике фейерверков.

Ноу Йоу набрал полную грудь воздуха. . Джонни успокаивающе похлопал его по руке.

— Она не имела в виду ничего такого… ну, оскорбительного. Просто такая уж она уродилась.

Ноу Йоу выпустил воздух, обмяк и сдержанно кивнул.

— Если вы не в курсе, тут самый разгар войны, — сообщила Керсти. — Вторая мировая, вот куда нас занесло. Тут только и разговоров, что о войне.

Джонни кивнул.

21 мая 1941 года.

Для большинства людей это дата как дата. Даже тех, кто хотя бы знает, что произошло в этот день, можно пересчитать по пальцам: Джонни да еще библиотекарь, которая помогла ему найти материалы для реферата, да несколько стариков. Ведь это же глубокая древность. История. Былые Времена. И вот Джонни здесь, на улице родного Сплинбери, а на дворе 21 мая 1941 года.

И Парадайз-стрит тоже — здесь.

И будет тут до ночи.

— Ты чего? Все нормально? — забеспокоился Ноу Йоу.

Джонни даже не знал о том, что произошло 21 мая 1941 года, пока не раскопал старые газеты в библиотеке. Об этом не говорили, это было как будто… как будто не в счет. Это случилось, но это не считалось полноправной частью войны. В те годы произошло множество куда более страшных вещей. Вряд ли стоит придавать значение девятнадцати погибшим.

Но он попытался представить, как это было — было в его родном городе. Представить получилось до ужаса легко.

Старики закончат окучивать грядки и вернутся домой. Лавки и магазины закроются. Из-за затемнения по вечерам на улицах света мало, но все же будет заметно, как гаснут последние огни и город потихоньку погружается в сон.

А потом, спустя несколько часов, случится то, что случится.

Случится сегодня.

Холодец, тяжело пыхтя, пылил по дороге. На бегу он трясся и колыхался как холодец. Он всегда объяснял, что лишний вес — не его вина. Все дело в генах. У Холодца было слишком много этих самых генов.

Он пытался бежать, но трясение и колыхание поглощали большую часть энергии.

Думать он тоже пытался, но думание получалось какое-то неотчетливое.

Путешествие во времени! С ума сойти можно! Вечно все только и делают, что пытаются свести его с ума. Ничего, вот он придет домой, посидит, отдышится, и все будет хорошо.

А вот и дом.

Кажется.

Все было какое-то… съежившееся, что ли. Деревья на улице не те и машины не те. А дома выглядели… подновленными. Холодец шел по Грегори-роуд. Он ходил по ней миллион раз. Надо только завернуть за угол, и попадешь…

Попадешь на…

Какой-то человек подстригал живую изгородь. На нем были рубашка с высоким воротничком, галстук и пуловер с вывязанными зигзагами. А еще он курил трубку. Увидев растерянного Холодца, мужчина оторвался от своего занятия, вынул трубку изо рта и спросил:

— Могу я тебе чем-нибудь помочь, сынок?

— Я… я ищу Зашоркинс-стрит, — пропыхтел Холодец.

Мужчина улыбнулся.

— Член совета Эдвард Зашоркинс — это я. Но о Зашоркинс-стрит слышу впервые. — Он обернулся через плечо и окликнул женщину, пропалывавшую цветник. — Милдред! Не знаешь, где это — Зашоркинс-стрит?

— Там на углу еще такой огромный каштан…— начал Холодец.

— Ну, каштан у нас, положим, есть, — улыбнулся мужчина, кивнув на то, что Холодец поначалу принял за воткнутый в землю прутик с парой листиков. — Конечно, сейчас он еще невелик, но заходи лет через пятьдесят и увидишь, каким он вымахает.

Холодец уставился на прутик, потом на советника. У советника был обширный сад, за которым начиналось поле. И Холодец вдруг понял, что ширины сада как раз хватит, чтобы проложить тут дорогу, если… однажды кому-нибудь придет в голову тут ее проложить.

— Хорошо, — сказал он. — Зайду.

— Вам плохо, молодой человек? — спросила миссис Зашоркинс.

Холодец обнаружил, что его паника куда-то испарилась. Он пережил ее и оказался на следующей стадии, которая больше смахивала на сон: проснувшись наутро, понимаешь, что увиденное ночью было полной нелепицей, но во сне все кажется вполне сносным.

Это было как запуск на орбиту. Сперва, когда ракета взлетает, — много шума и суматохи, зато потом ты паришь в невесомости и мир далеко внизу кажется ненастоящим.

Это было захватывающее ощущение. Немалая часть жизни Холодца уходила на страхи и опасения. Он все время должен был что-то делать, а чего-то, наоборот, не делать. Но здесь и теперь все это вроде бы не имело никакого значения. Он, Холодец, вообще еще не родился на свет — а значит, не мог быть решительно ни в чем виноватым.

— Все нормально, — сказал он миссис Зашоркинс. — Большое спасибо за заботу. Просто… я надолго уезжал из города.

И он побрел назад по дороге, чувствуя затылком взгляды мистера и миссис Зашоркинс.

Город, по которому он шел, был его родным Сплинбери. Об этом свидетельствовало множество мелочей. И все же все было какое-то… не такое. Деревьев было больше, а домов меньше, фабричных труб больше, а автомобилей на улицах меньше. И еще было намного больше тусклости. Город выглядел скучно. Холодец почти уверился, что тут никто даже не подозревает, что такое пицца.