— А ты взял свою долю? — спросил Каарель Яана.
— Да, раза два жарили мясо и каравай пшеничного хлеба съели. Да масла мать взяла несколько ложек.
Каарель сказал, что этого мало, что Яан может взять гораздо больше. Пусть берет еще что-нибудь.
Яан отказался, потом прибавил, что они могут дать кое-что матери — по своему усмотрению. Тогда гости обратились со своим предложением к Кай, и она взяла, что ей сунули в руки, — мясо, масло, мыло… Яану понравилось, что она не брала одежды: по-видимому, матери страшна была мысль видеть на себе или на детях краденые, как бы клейменые вещи. Она взяла лишь то, что могло утолить голод. Такая нетребовательность была в диковинку обоим ворам. Денег Яану они на этот раз не дали, сказав, что сначала надо сбыть вещи, и сообщили, что собираются сейчас же ехать на какую-то дальнюю ярмарку. Юку Кривая Шея поджидает их с лошадью где-то по дороге, в трактире.
Вещи быстро погрузили на дровни, и гости исчезли в непроглядном мраке. В лачуге потух свет, над нею тихо опустилась ночь… С этого дня обитатели лачуги, ворочаясь на своих жестких постелях, плакали не только от забот и голода. Новый кошмар стал душить их по ночам: страх и презрение к самим себе…
Теперь в доме была еда — не все ли равно, какой ценой она получена. Яан занимался тем, что подыскивал к Юрьеву дню новое пристанище. Почти каждый день он уходил на поиски. Эти хлопоты не казались ему тягостными, — напротив, они помогали ему рассеяться, отвлечься от своих дум.
Новая напасть подстерегала обитателей лачуги.
Однажды вечером маленький Микк вернулся из школы больной, слег, да так и остался в постели.
Кругом была эпидемия скарлатины, и Микк занес ее домой. Спустя несколько дней слегла и Маннь; теперь в доме было уже двое больных.
Яан спешно продал кое-что из своих инструментов, чтобы купить лекарства. Позвать врача было, конечно, не по карману. Поблизости его не было, а привезти из города — другие бобыли засмеют, а хозяева подумают, что Яан чей-нибудь сундук ограбил. Такой роскоши бобыль не мог себе позволить. Даже больные побогаче умирали без врача — говорили: болезнь от бога, против нее лекарства не помогут. Врачи, адвокаты и прочие земные помощники — они ведь для помещиков и других господ…
Дети лежали в бреду уже недели две, когда болезнь перекинулась на младшую — крошку Лийзи. Лачуга превратилась в настоящий лазарет, где стонут и хрипят. Хворая мать разрывалась на части. Иногда помочь ей прибегала Анни, но лишь урывками, на минутку. Женщина норой до того изматывалась, что, обессилев, падала, и Яану приходилось относить ее на кровать. Тогда она сама несколько дней лежала в постели, и единственным лекарем оставался Яан.
Маленькая Лийзи не смогла долго бороться с недугом. Она слабела, слабела и, наконец, угасла. В дом пришла смерть. Лийзи, мудрое дитя, покинула эту юдоль скорби, в которой очутилась не по своей воле.
После похорон девочки мать заболела. Уход за детьми, бессонные ночи, волнения и муки вытянули из нее последние силы. Микк и Маннь понемногу стали оправляться от болезни, спокойнее спали по ночам и днем уже просили есть, а бедная мать все металась в жару, громко бредила и стонала.
Между тем нужда в лачуге достигла предела. Яан постепенно превратил в деньги все, что у него еще оставалось. Похороны Лийзи потребовали расходов, болезнь матери вынуждала его то и дело бегать в аптеку. Вскоре в лачуге рядом с болезнью поселился еще и второй недобрый гость — голод. В доме, в хлеву, в амбаре — везде было пусто. Все, что имело хоть малейшую ценность, было продано, заложено хотя бы за одну-две копейки. Последний кусок постного мяса ушел на то, чтобы утолить голод детей.
Яан потерял из виду даже своих сомнительных друзей и помощников. Во всяком случае, они держались подальше от Вельяотсы. Вынужденная ложь Яана, сказавшего, что за его лачугой следят, явно напугала их. Теперь Яан досадовал на свою трусость. По дороге в аптеку он дважды справлялся в трактире Удувере и корчме Лехтсоо, не слыхали ли там чего о Каареле Холостильщике и о Юку Кривой Шее, но ему отвечали, что их давно уже не видно. Наверно, теперь они собирали жатву в других местах. Возможно, погнали краденых коней на дальнюю ярмарку или по каким-нибудь своим делам уехали в город.
Силы Кай быстро таяли. В минуты прояснения больная часто заговаривала о смерти и, казалось, ждала ее с нетерпением. Единственное, что привязывало ее к горькой жизни, были малые дети — ей не хотелось оставлять их в этом суровом, безжалостном мире.
— Если бы и их смерть унесла, — вздыхала она в тоске, — тогда бы и я отошла спокойно.
Но смерть со своей косой, миновав Микка и Маннь, остановилась у койки матери и жадно вперила в нее взор. Кай стала просить сына, чтобы он позвал пастора, ибо она чувствует, что близится ее последний час. Надо подготовиться в дальнюю дорогу. Мать жаловалась, что у нее тяжело на сердце, что ей нужно рассказать о чем-то пастору, что ее измученная душа нуждается в утешении. И еще она хотела напоследок причаститься.
Яан исполнил ее просьбу.
Однажды сани пастора подкатили к лачуге. Пастор Фрик был так закутан в огромную дорожную шубу, что из воротника торчал только кончик его длинного носа. Яан помог ему выбраться из саней и проводил в комнату, а старый седовласый кучер в ожидании пастора стал проезжать лошадь. В лачуге Яан помог пастору освободиться от шубы и высоких галош, в которых тот стоял, словно в двух колодцах.
Пастор Фрик был небольшого роста, у него было маленькое худое лицо, на котором, точно угольки, сверкали черные глазки. Этих глаз все очень боялись. Они, казалось, все видели, умели заглянуть в душу, а когда сверкали гневом, то грешников охватывала дрожь. Желтое треугольное лицо пастора было тщательно выбрито. Острый кончик носа почти соприкасался с тонкими синими губами. Редкие волосы, покрывавшие маленький череп, свисали, как змеи, почти до плеч.
Он сел у постели больной. Кай жадно глядела на целителя душ. К докторам, врачующим тело, она относилась недоверчиво, но в этого врача верила по-детски.
Чтобы не мешать им, Яан вышел из лачуги. Сердце его сжималось от тягостного предчувствия. Всем прихожанам было известно, что пастор Фрик любил в денежных делах образцовый порядок. Чтобы облегчить пастве уплату за требы, он выработал свой минимальный тариф, который, однако, был значительно выше обычного, — и всегда аккуратно его придерживался. Посещение на дому бедных больных он оценивал в рубль. Эта минимальная цена всем была известна. Богатые платили, конечно, больше, и пастор Фрик считал, что это в порядке вещей. К несчастью, Яану удалось занять у соседей для уплаты пастору всего-навсего сорок копеек. Это было плохо. Дурное предчувствие беспокоило Яана, он боялся сверкающих глаз пастора и стыдился его.
Яан вошел в комнату, когда все уже было кончено — и исповедь и причастие. Пастор Фрик быстро сделал свое дело, так как от спертого воздуха в тесной, грязной лачуге у него захватывало дух. Да и вообще у бедных прихожан он выполнял свои обязанности быстрее, чем у богатых. Он и тут любил порядок, ибо какова оплата, такова и работа. Пастор Фрик терпеть не мог несправедливости. Он подозвал Яана, чтобы тот помог ему влезть в шубу и галоши.
Когда пастор оделся и кучер подкатил к лачуге, настал срок расплаты. Бобыль протянул пастору руку — на заскорузлой ладони поблескивали два серебряных двугривенных.
— Не обессудьте, господин пастор, у меня больше нет.
Острые глаза господина Фрика, как два шила, уперлись в руку Яана, скользнули по монеткам и затем вонзились ему в лицо.
— Бессовестный, — как плетью стегнул он парня своим тонким голосом, — как ты осмеливаешься мне, своему духовному пастырю, предлагать сорок копеек! Разве это достойная плата за мой тяжкий труд? Неужели у тебя стыда нет?
Щеки Яана залились краской. Вот она, беда, которую он предчувствовал! Ему действительно было очень стыдно! Он сознавал свое ничтожество. Яан признался в этом пастору, и слезы выступили на его глазах.
