— Что значит «духовной жаждою томим?»— продолжал, между тем, пытать ученика инспектор. Мальчик упорно продолжал молчать.

— «Духовной жаждою»… Подумайте, — «духовной»… Что это такое «духовная жажда»…? Не знаете?., хм… Однако! — знаменательно взглянул Охрименко на Агрономского. А тот при этом опять пожал плечами, с таким видом, который ясно говорил: «я тут ничего поделать не могу, — сами теперь видите, как идет дело».

— Ну, а вы что скажете? — обратился инспектор к соседу первого мальчика. — Можете объяснить нам, или тоже в молчанку играть будете?

— «Духовной жаждою томим», — начал было мальчик, но сейчас же запнулся и стал растерянно поглядывать на учительницу, мучительно стараясь в то же время выжать из себя какую-нибудь подходящую догадку, что такое могло бы значить это «духовной жаждою».

— Священником, верно, хотел быть, — высказался он, наконец, и сам обрадовавшись, что, — слава Тебе, Господи, кажись, додумался!

— Священником?!. Вот тебе на! — удивился Охрименко. — Почему же вы так полагаете? Почему священником?

— Да потому, как тут сказано «духовной»…

Инспектор строго взглянул на учительницу и укоризненно покачал головой, — и вам, дескать, не стыдно!

Агрономский даже потупился от притворного смущения, меж тем, как на растянутых тубах его так и мелькала многодовольная ядовитая ухмылочка. — «То ли, мол, еще будет, погодите!»

— Ну, а это что значит? — продолжал инспектор —

— Как вы это понимаете? — обратился он вообще к старшему возрасту, пытливо посматривая то на того, то на другого из мальчиков. — Отвечайте, милые, кто может… Не бойтесь, бояться нечего, — ведь я не съем вас и не забодаю — мне только хочется знать, насколько вы усваиваете себе читаемое. Ну, кто же скажет?.. Живее, братцы, живее!

— Должно, затрещину дал здоровую, — домекнулся один из бойких.

— Что-о?! — выпучил на него глаза инспектор. — Затрещину?.. Благодарю, не ожидал! — иронически поклонился он учительнице. — Бог так сюрприз!.. Это вы как же, мой милый, додумались до затрещины-то? Объясните, пожалуйста, — любопытно.

— А как же?.. Известно, как ежели дать по уху, в ем сичас и зазвенит… и шум сичас в ухе сделается…

— Нет, не то, — рассудительно перебил его другой мальчик. — Нешто серафим станет драться! У ево и рук нет, а одни крылья, как на картинке показано, а это он чудо Господне, значит явил. Верно, тот был слепой и глухой, а потом стал видеть и слышать… Исцеление, значит.

Инспектор только плечами пожал, укоризненно заметив учительнице. — Какое жалкое развитие!

Тамара хотела было возразить ему, но он остановил ее, не дав ей сказать даже слова — Позвольте-с, разговаривать с вами мы будем потом, а теперь я желаю дойти до конца, чтоб наглядно убедиться в степени достигаемых школою успехов.

И он опять взялся за «Пророка» и дошел постепенно до «дольней лозы прозябания». Тут оказалось, что под «лозой» одни понимают лозняк, растущий у них по болоту, а другие — просто «лозаны, секутся которыми мужики промеж себя на сходе, али, может, розгу на ребят непослушных». Вообще, энергия учеников, чем дальше, тем больше все падала, и надежда постичь тайну прочитанного видимо у них слабела и исчезала. Когда же потребовалось объяснение на дальнейшие стихи, то одни из учеников старшего возраста оказались того мнения, то тот, кто все это сделал, должно быть, вовсе не серафим, а злой дух, и только нарочно прикинулся серафимом, — для обольщения, значит, — потому больно уж он над этим самым человеком тиранствовал и мучил его, и змею даже припущал к нему в рот, а дьявол, известно, еще в раю в образе змия был. Другие же высказывались, что это серафим, вероятно, казнил великого грешника за грехи его, за лукавство и празднословие, а третьи приходили в полное недоумение, что как де, мол, так, сказано тут «пророк», а между тем ничего он не напророчил… И где он, и кто он, — Бог его знает![6]

— Какие, однако, грустные результаты! — с печально горькою усмешкой покачал головой Охрименко, обратясь к Тамаре. — Признаюсь, я возмущен до глубины души. В первый раз в жизни приходится еще слышать и видеть такое непонимание, такое грубое искажение и профанацию высокой мысли — и кого же? — Пушкина!.. Такое, можно сказать, невежественное глумление над нашим великим народным поэтом! И вам не стыдно?!

— Позвольте, г-н инспектор, — снова попыталась возразить ему Тамара. — Позвольте вам объяснить, они этого стихотворения не читали, и я им никогда не объясняла его, потому что смысл его нахожу слишком отвлеченным для их понимания. Такую вещь едва ли поймет и взрослый между простыми крестьянами, а это ведь дети, — примите во внимание.

— Позвольте-с, — возразил ей, в свой черед, Охрименко. — Эта книжка издана и одобрена для народного чтения в школах. Так-с? Против этого, надеюсь, вы спорить не будете?…

— Не буду. Но что ж из этого?

— А то, что если составитель нашел уместным включить в нее и «Пророка», то, с вашей стороны, полагаю, было бы слишком самонадеянно считать себя компетентнее его… «Отвлеченно»! Что такое значит «отвлеченно»?.. Это не отговорка-с. Любая молитва не менее отвлеченна, и однако же дети учат молитвы, им объясняют их — и они понимают. Ваше дело — развивать своих учеников, подымать их до понимания отвлеченных идей, объяснять им, и наконец, — на то вы и учительница. Но, конечно, там, где на первом плане — изучение форм долговых расписок, там не до отвлеченностей. Вот что прискорбно-с!

— Они Пушкина знают… все, что доступно их пониманию, мы читали и читаем, — защищала себя Тамара. — Да вот, позвольте на проверку, — предложила она и обратилась к одному из мальчиков. — Павлик, расскажи-ка нам содержание «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкина, — помнишь?

— Позвольте, — значительным тоном и жестом остановил ее инспектор. — Если я не ослышался, вы, кажется, обращаетесь к ученикам на «ты»?

— Да, я всегда говорю им «ты», — подтвердила Тамара.

— Хм… Вот как!.. Но на каком же это основании?

— На том, что «вы» для них не сродно, оно их путает… даже звучит им как-то дико, в их возрасте.

— Да, но по какому же праву и с чьего разрешения вы позволяете себе отступать от установленных требований? После этого и они вам «ты» говорить будут!

— Да и говорят иные, — что ж такое?! Обидного для себя я тут ничего не вижу… Они ведь это по простоте… И притом, извините меня, но я думаю, что если это и отступление с моей стороны от правил, то не особенно важное, тем более, что обращение на «ты» для них выходит гораздо теплее, сердечнее как-то, это сближает и роднит их с учительницей.

— Нет-с, извините, это не «сближает», а унижает их человеческое достоинство. Если закон требует, чтобы на суде даже преступникам «вы» говорили, то как же детей-то, этих будущих граждан наших, вы лишаете этого права!?

— Позвольте и мне, г-н инспектор, сказать свою слово, — скромно вмешался с разговор отец Макарий. — Вот, госпожа учительница заметила, что «вы» дико звучит для детского уха. А я скажу, оно не только дико, но — с позволения вашего — даже бестолково, потому дети это «вы», обращенное к ним, обыкновенно принимают в коллективном, так сказать, значении, а не в персональном. В личном смысле они его даже не понимают, потому так уж они у нас в деревне привыкли, что все им «ты» говорят.

— То есть, вы этим не только оправдываете учительницу, но еще хотите сказать, что и вы тоже им «ты» говорите? — усмехнулся Охрименко, с плохо скрытым ехидством.

— Я отцам их «ты» говорю, так уж к ребятам-то на «вы» обращаться — извините — в моем сане и при моих летах, оно даже смешно как-то было бы.

— Отцам вы можете говорить как вам угодно, — заметил ему Охрименко тоном, в котором начинала уже неприятно проскальзывать нотка внутреннего раздражения, — там это ваше дело; но здесь уже наше-с, и я вам должен сказать, что школьные правила требуют, чтобы преподаватели говорили ученикам «вы», а не держали бы их в вечном напоминании им этим «ты» времен крепостничества. Они более не рабы-с, а такие же полноправные будущие граждане, как и мы с вами.