В два часа дня в сопровождении старших портовых техников являлся с подробным докладом капитан порта. Вместе с ним Макаров вторично выезжал в порт для наблюдения за срочными работами. Иногда совершался выезд и на рейд, на суда. Осмотр корабля начинался с посещения матросского камбуза и пробы щей. Если щи оказывались скверными, Макаров предлагал съесть их по полной тарелке командиру, старшему офицеру и ревизору. Обычно эти макаровские приемы действовали безотказно. Можно было быть уверенным, что в следующий раз, когда адмирал посетит корабль, матросский обед будет хорош. В пять часов вечера Макаров возвращался домой, раздевался, ложился в постель и мгновенно засыпал. Ровно в 5.45 вестовой будил его; вторично — душ, одеванье и обед. Пообедав, он вставал и уходил работать в кабинет.
Как вспоминает К. Савкевич, обычно в это время Степан Осипович что-то быстро писал, сидя за большим письменным столом, весь обложенный книгами и бумагами. Справа от него лежала большая груда остро отточенных карандашей. Чуть карандаш тупился, он откладывался в кучу налево. В кабинете находился верный друг и помощник адмирала, никогда с ним не расстававшийся, бывший его вестовой, матрос Иван Хренов. Он бесшумно ходил по кабинету, подавал с полок необходимые книги, разыскивал в папках материалы, постоянно подтачивал затупившиеся карандаши и перекладывал их слева направо. Для всех, кроме него, вход в кабинет в часы работы Степана Осиповича был закрыт.
Вечером снова начинался служебный прием. С восьми до десяти часов вечера являлись с внеочередными докладами начальники отдельных подведомственных Макарову частей, а также лица, вызванные по особым делам. Если же вечером в морском собрании, в специальных классах или где бы то ни было читались лекции или делались доклады по тематике, интересовавшей Макарова, он отправлялся туда и принимал живое участие в обсуждении. Нередко такие лекции и доклады читал он сам.
К десяти часам вечера Макаров всегда старался быть дома, чтобы заняться литературной работой, отредактировать свою очередную рукопись или составить доклад. В половине двенадцатого адмирал пил вечерний чай, после чего наступала пора заниматься собственными делами. Макаров диктовал машинистке письма или дневник, или беседовал с приятелями-моряками.
Оживленный разговор заканчивался обычно около часу ночи. Макаров уходил спать. Шесть часов для сна было ему достаточно. Он сам говорил, что, ложась спать не позже часа ночи, он никогда не переутомляется. Будучи сам организованным, точным до пунктуальности человеком, Макаров был требовательным в этом отношении и к подчиненным. «Служить с адмиралом было нелегко, — замечает В. Семенов, один из адъютантов адмирала. — …Но в общем хорошо». Хорошо потому, что каждый видел в Макарове гуманного, заботливого и справедливого, хотя и требовательного начальника, уважавшего каждого человека вне зависимости от его служебного положения и звания. Эта основная черта душевного склада Макарова как-то бессознательно воспринималась решительно всеми, кто имел дело с ним. В приемную к Макарову смело шли различного ранга и образования люди со своими большими и малыми просьбами. Если матрос в оправдание своего поступка, за который получил наказание, хотел дать объяснение, Макаров не обрывал его грозным окриком, а выслушивал и иногда соглашался с ним. Иное отношение к матросам Макаров считал не соблюдением дисциплины, а аракчеевщиной.
Макаров всегда с отвращением относился ко всякого рода беспорядкам, суете и бестолковщине. «Тайна делать все и делать хорошо, есть тайна порядка распределять свое время, — говорил Макаров. — Порядок — это здоровье». Не терпел Степан Осипович также и пространных разглагольствований, переливаний из пустого в порожнее и канцелярской волокиты. Обладая способностью схватывать на лету, с полуслова иногда весьма запутанное положение или мысль, он сам, однако, вовсе не требовал того же и от других. Он не сердился, не нервничал, если его сразу не понимали, или понимали, но не вполне четко и понятно, не торопясь разъяснял он суть дела, пока не убеждался, что слушатель овладел его мыслью полностью. Больше всего Макарова раздражало слепое, пассивное повиновение, которое он считал вреднейшим проявлением угодничества и человеческой безличности. «Пассивное повиновение, — говорил он, — это почти то же, что пассивное сопротивление». По его мнению всякий, даже самый малый чин, не только имел право, но и обязан был, не кривя душой и не подхалимствуя, по совести высказывать перед кем бы то ни было свое мнение и дать если нужно совет. Только такой человек, — говорил Макаров, — имеет право претендовать на уважение. Ведь и сам Макаров, когда он был убежден в своей правоте, шел напролом, не уступая никому, даже «великим князьям» и другим членам царской фамилии. Случалось и так, что он ставил вопрос об отставке, и «наверху», зная о его неспособности идти ни на какие компромиссы, зачастую уступали. Подлиз и хамелеонов, способных перекрашиваться в любой цвет, Макаров не выносил. Каждый из приходивших к нему с каким бы то ни было делом мог свободно высказывать свое мнение, нередко несогласное с мнением самого Макарова; адмирал не видел в этом ни умаления своего престижа, ни подрыва дисциплины. «Самодуры не создают дисциплины, а только развращают людей, — неоднократно повторял Степан Осипович, — весь мой дисциплинарный устав укладывается в одну фразу: «не только за страх, но и за совесть».
Точность Макарова в выполнении своих обязанностей вошла в Кронштадте в поговорку. Намеченное дело никогда не откладывалось и не отменялось, а проводилось при любых условиях. Требовал такой точности Макаров и от других. Однако не всем это нравилось. В Кронштадте было немало людей, рассматривавших энергичное и точное исполнение обязанностей как причуды «беспокойного адмирала». Чаще всего это были люди, служившие ради выгод, приносимых им должностью, привыкшие жить при предшественниках Макарова тихо и покойно.
В Макарове же всегда был какой-то хороший юношеский задор. Он любил море всей душой. Свист ветра, бешеная пляска волн, пена и брызги радовали его, В бурном море он чувствовал себя прекрасно, оно зажигало его страстью к борьбе, к преодолению трудностей.
Осенью 1902 года эскадра контр-адмирала Штакельберга, заботливо приведенная Макаровым в полный порядок, должна была выходить на Дальний Восток, в Порт-Артур. Съемка с якоря была назначена в десять часов утра. В ночь накануне отхода задул свежий юго-западный ветер, к утру начался шторм, и связь рейда с берегом прекратилась.
По традиции, главный командир перед самым уходом судов в дальнее плавание выходил на рейд, производил смотр эскадре и прощался с экипажем. На эскадре Штакельберга, полагая, что катер с адмиралом из-за большой волны не сможет выйти на рейд ранним утром, запросили штаб Макарова по семафору: не отменяется ли поход главного командира? Макарову такой вопрос, содержащий в замаскированной форме совет не выезжать, не понравился. Он отдал приказ: «форма — пальто». Это значило, что по случаю штормовой погоды разрешается офицерам быть во время визита адмирала не в парадной форме, а в пальто. К назначенному времени, в 8 часов утра, на Петровской пристани собрался в полном составе штаб Макарова. Среди собравшихся несколько пожилых тучных адмиралов пожимались от резкого ветра. На их лицах было написано недоумение и недовольство. Приехал Макаров, быстро прошел на пристань, наскоро поздоровался и, взглянув на прыгающие у сходней катера, сказал: «на этих не выгресть!» Адмиралы обрадовались. Кто-то предложил поход отменить, а эскадре послать прощальный сигнал: «желаю благополучного плавания». Сделав вид, что он этого предложения не слышал, Макаров отдает приказание подать ледокол № 2. Уже в гавани ледокол бросало на волне, когда же вышли за ворота, его стало так трепать, что в самом деле казалось, — благоразумнее послушаться адмиралов и вернуться обратно. Но опытный шкипер из отставных боцманов быстро выровнял пароход и повел его на Большой рейд к эскадре. С берега следили, как, зарываясь в волнах, вздымая тучи брызг и пены, ледокол смело пробирался вперед.
